Тогда я вошел с молитвой в келью отца Серафима и увидел, что он стоял на коленях в обычном своем белом балахончике, с медным Распятием на груди, с открытой головой и с крестообразно сложенными на груди руками, перед образом Божией Матери «Умиление». Глаза его были закрыты, но лицо оживлено Богомыслием. В келье же было совершенно чисто и ясно, и я подумал, что старец находится в молитвенном подвиге. Подождав немного, я сказал ему: «Батюшка! Разве вы не видите, что у вас книжка горит?» Но он не дал мне ответа. Через несколько минут я снова повторил мой вопрос, но старец так же безмолвствовал.
Тогда мне вдруг припомнилось все, что старец накануне говорил мне перед Священной литургией: какие давал наставления и сладкие обеты молиться за меня и как потом простился со мной и со всеми тут бывшими братиями. Я бросился к старцу и только что хотел припасть к нему, как он сам пал на мою грудь еще совершенно теплый, как будто дух его в это самое мгновение оставлял тленную свою оболочку.
Я не описываю здесь моей скорби, без сравнения сильнейшей той, которая поразила меня накануне, потому что описывать эти минуты невозможно. Довольно сказать только то, что я желал и порывался тогда быть сам зарытым вместе с моим старцем.
Весть о кончине отца Серафима быстро разнеслась повсюду, и тогда все окрестные жители сбежались в Саровскую пустынь. Мало сказать, что все скорбели и плач был общий по разлуке с подвижником, которого жизнь была примером братии и украшением Православной Церкви; все чувствовали тогда и пересказывали потом, что как будто пустота какая или тьма внезапная после сильного света ощутительно покрыли души и самые жилища их.
Тело праведника лежало восемь суток в Успенском соборе, и в это время вся Саровская обитель, наполненная тысячами народа из окрестных мест и соседних губерний, представляла только слезы и рыдания. Все наперерыв спешили облобызать в последний раз великого старца.
АРХИЕПИСКОП ВОРОНЕЖСКИЙ И ЗАДОНСКИЙ АНТОНИЙ