Бесконечный тупик

«Когда я допытывался у гуманнейшего Бомстона, как же он оправдывает презренный и мерзостный террор, установленный Лениным, пытки и расстрелы, и всякую другую полоумную расправу, – Бомстон выбивал трубку о чугун очага, менял положение громадных скрещенных ног и говорил, что, не будь союзной блокады, не было бы и террора. Всех русских эмигрантов, всех врагов Советов, от меньшевика до монархиста, он преспокойно сбивал в кучу „царистских элементов“, и что бы я ни кричал, полагал, что князь Львов родственник государя, а Милюков бывший царский министр. Ему никогда не приходило в голову, что если бы он и другие иностранные идеалисты были русскими в России, их бы ленинский режим истребил немедленно. По его мнению, то, что он довольно жеманно называл „некоторое единообразие политических убеждений“ при большевиках, было следствием „отсутствия всякой традиции свободомыслия“ в России. Особенно меня раздражало отношение Бомстона к самому Ильичу, который, как известно всякому образованному русскому, был совершеннейший мещанин в своем отношении к искусству, знал Пушкина по Чайковскому и Белинскому и „не одобрял модернистов“, причём под „модернистами“ понимал Луначарского и каких-то шумных итальянцев; но для Бомстона и его друзей, столь тонко судивших о Донне и Хопкинсе, столь хорошо понимавших разные прелестные подробности в только что появившейся главе об искусе Леопольда Блума, наш убогий Ленин был чувствительнейшим, проницательнейшим знатоком и поборником новейших течений в литературе».

Набоков приписывал такое поведение своего знакомого его «невежеству». Но невежественным человеком, конечно, был сам Набоков. Ему бы смекнуть, что если выпускник Кембриджа, «снисходительно улыбаясь», разглагольствует о гуманизме Советской России, то тут игра потоньше. Владимир Владимирович сетовал, что бомстоны черпали сведения о его родине из «коммунистических мутных источников». Помилуйте, да любому человеку со средним образованием этих «источников» с лихвой хватит для понимания происходящего в России кошмара. Да вот по одной этой заметочке (а таких сотни, тысячи, миллионы) – статье Несытых «Пионеры охраняют социалистическую собственность» («Советская юстиция», 26.10.1934):

«В знойный августовский день пионеры сельхозартели имени Крупской (Макушинского района) в числе пяти человек под руководством звеновожатого Паши Лямцевой пошли на колхозные поля с целью проверки, нет ли на полях „стригунов“ – тунеядцев, лодырей, кулаков и подкулачников, которые расхищают урожай, занимаясь срезыванием колосьев. Дошли до массива сжатой ржи, просматривая почти каждую кучу. Паша Лямцева заметила, что у одной из куч кто-то шевелится … Все бросились к куче и увидели прикрывающуюся снопами женщину, которая обрезала ножницами колосья в имевшийся у неё котелок. Когда Паша Лямцева спросила женщину, зачем она обрезает колхозную рожь, та вскочила, схватила Пашу за пионерский галстук и начала душить. Пионер Коля, видя что женщина может задушить Пашу, бросился на помощь. Паша вырвалась, и пионеры общими силами пытались увести воровку в контору артели. Пионер Коля, чтобы припугнуть женщину, крикнул, что едет объездчик. Женщина высыпала нарезанные колосья из котелка на землю, а сама бросилась в лес, где и скрылась. 3 августа в колхозе имени Крупской Лямцева и остальные пионеры опознали воровку, оказавшейся Каргопольцевой … Следствием установлено, что Каргопольцева была в 1933 г. исключена из колхоза вместе с мужем, так как ее муж был активным участником бандитского восстания в 1921 г. Каргопольцева в течение года нигде не работала, занималась хищением колосьев … она по совокупности приговорена к 10 годам лишения свободы. Пионеры за проявленный подвиг премированы: трое патефонами, остальные барабанами и трубами».

И так в любой советской газете, в любом журнале. И в 34-ом, и на десять лет раньше. А в Европе жили сотни тысяч русских – уж как-нибудь перевели, растолковали смысл европейцам. Да Советский Союз и сам переводил на иностранные языки, сам распространял. И вот европеец, более того, англичанин, славящийся своей трезвостью, объективностью, пониманием жизни других народов, – говорит: «Лес рубят – щепки летят». Тут бы впору русскому собеседнику задуматься. Но ничего не понимающий Набоков продолжает своё повествование, говоря уже о конце тридцатых:

«Гром „чисток“, который ударил в „старых большевиков“, героев его юности, потряс Бомстона до глубины души, чего в молодости, во дни Ленина, не могли сделать с ним никакие стоны из Соловков и с Лубянки. С ужасом и отвращением он теперь произносил имена Ежова и Ягоды, но совершенно не помня их предшественников, Урицкого и Дзержинского. Между тем, как время исправило его взгляд на текущие советские дела, ему не приходило в голову пересмотреть, и может быть, осудить, восторженные и невежественные предубеждения его юности».