Бесконечный тупик

Теперь он уже пишет анонимки на своего начальника. Но ведь форма-то уж слишком искусственная. Мщение искусством навряд ли относится к искусству мщения. Возникает слишком много отступлений от первоначального примитивного плана, слишком много дополнительных и по сути ненужных, даже разоблачительных ходов:

«И поступки-то генерала, и жену-то его, и любовницу, и глупость всего их ведомства – всё, всё изобразил он в своих письмах. Мало-помалу он кидается даже в государственные соображения, он компонует письмо к министру, в котором предлагает изменить Россию, уже не церемонясь. „Нет, министр не может не поразиться, гений поразит его, и письмо дойдёт, пожалуй, до… До такого то есть лица, что… и тогда станут разыскивать автора, тут-то я разом и объявлюсь, так сказать, уже без застенчивости.“ Одним словом, он упивается своими произведениями и поминутно воображает, как распечатываются его письма и что затем происходит на лицах тех лиц».

Ну, а русская мнительность, логически развиваясь, доходит до того, что про письма-то его уже все знают – вон шепчутся по углам, и сам директор подготавливает уже приказ об увольнении. И герой – «умнай», «хитрай» – чтобы упредить катастрофу, бросается в ноги ничего не подозревающему начальству…

«Конечно от болезни, конечно от мнительности, но ГЛАВНОЕ И ОТ ТОГО, что он, – и струсивший, и униженный, и себя во всём обвиняющий, – а всё же мечтал по-прежнему, как всеупоённый самомнением дурачок, что, может быть, его превосходительство, выслушав его, и всё же, так сказать, поражённый его гением, – раскроет обе руки свои… и заключит его в свои объятия: „Неужели, дескать, ты до того доведён был, несчастный, но даровитый молодой человек! О, это я, я во всём виноват, я просмотрел тебя! Беру всю вину на себя. О, Боже мой, вот до чего принуждена доходить наша талантливая молодёжь, из-за вины наших старых порядков и предрассудков! Но приди, приди на грудь мою, и – вместе со мною раздели пост мой и мы… и мы перевернём департамент!“

И генерал пинает «неуловимого мстителя» сапогом в рожу.

848

Примечание к №835

Объектом философии являются проблемы принципиально неразрешимые. Именно поэтому ими занимается не наука, а философия.

Философ занимается рассмотрением вечных вопросов… Впрочем, это ещё надо посмотреть, кто кем занимается. Может быть, человек занимается философией, которая сама по себе не существует. А вот «вечные вопросы» существуют, и они разрешаются человеком. За счёт человека.

Если бесконечное есть объект исследования, вообще ОБЪЕКТ, то субъект – а он, конечно, конечный, конченный – неизбежно тоже превращается в ОБЪЕКТ. Часть может познать целое лишь в той степени, в какой она является его частью, или познать через свою динамическую бесконечность, данную в рефлексии-оживлении. Сам динамизм означает уже вовлечённость во время, в процесс. Связь становится взаимозависимой. Изучающий вечность изучается вечностью. Соприкасающийся с вечностью попадает в неё.

Человек, изучая нечто, включается в процесс ничтожества, чего-то конечного, унижающего его, превращающего в познавательную функцию. Это наука. Человек, изучая ничто (всё), становится чем-то. Это философия.

849

Примечание к №844

Что-то интуитивно злорадное в чеховских произведениях.

Вообще самое злорадное произведение в русской литературе – «Мастер и Маргарита». Одна смерть Берлиоза чего стоит! Или допрос Иешуа. Пилат говорит:

«Преступник называет меня „добрый человек“. Выведите его отсюда на минуту, объясните ему, как надо разговаривать со мной. Но не калечить».

«Объяснить, но не калечить». Тут вся эпоха России 20-30-х, особая русская злорадная ужимка в авторской фантазии, и – не буду тут объяснять, это и невозможно – тут русское отношение к Христу, русская любовь к этому образу. Совершенно особое отношение к личности Христа.

Булгаков, может быть, вершина русской литературы. На нём оборвалась литература внутри России. И на чём? На Главном Допросе: Пилат и Христос. Пилат Булгакова это русский больной ум, разочарованный в мире и фатально связанный с темой Христа. Всё равно. Всегда.

850

Примечание к №844

Умные рассуждения оказались расслабленным дегенеративным лепетом, а фарс – сбылся.

Соловьёв в «Теоретической философии» следующим образом иллюстрировал «от противного» ход своей мысли:

«Но, следуя методическому сомнению, я должен ведь допустить нечто большее, – не только то, что я родился не в Москве и т. д., а ещё и то, что самой Москвы вовсе нет в действительности, что этот город со всеми улицами и церквями в ней, а равно и всё сословие священников и даже самый чин крещения – всё это существует только в моём сновидении, которое может сейчас же исчезнуть без следа: при такой мысли моё самосознание, конечно, должно сильно шататься, и необходимо является вопрос: да я-то сам – кто такой?»