Бескрылые птицы

— Я возьму крылья. — Предложение Филотее совсем не нравилось, но она уже попалась в сети ухаживания, которое продлится до дня ее смерти.

Вот так Филотея стала владелицей пары черных крылышек с белозолотыми крапинами по краю. Со временем ей полюбился этот чудной и бесполезный подарок, у нее теплело на сердце, и в душе разливалась радость, когда она натыкалась на него, перебирая свою маленькую коллекцию сокровищ.

С тех пор Филотея ассоциировалась у Ибрагима с птицей, и он мысленно называл ее «пташка». Когда они обручились, он без слащавости и стеснения обращался к ней так и при друзьях. Он называл ее этим ласковым именем в те немногие пылкие и запретные мгновения, когда, рискуя репутацией, они оказывались наедине.

12. Доказательство невиновности (1)

Поликсена провела тревожную ночь — вовсю заливались дрозды, да еще стояла полная луна. Моргая воспаленными глазами, женщина беспокойно ворочалась на тюфяке. За час до рассвета ей привиделась мать, но Поликсена не поняла, сон это или призрак, чем и поделилась с подругой:

— Так странно, Айсе, вот она стоит, виду нее такой знакомый: эдак чуточку сгорбилась, седые пряди выбились из-под платка, смотрит по-всегдашнему грустно, а мне спокойно-спокойно. Я спрашиваю: «Мама, это ты?» Она присаживается на край дивана и отвечает: «Кто же еще?» Я говорю: «Мама, столько времени прошло, как ты?», а она: «Земля давит на грудь. Дай мне свету, чтоб я вздохнула». Я лежу, думаю, потом говорю: «Три года всего прошло, ты ведь знаешь, чего народ болтает». А матушка мне: «Я невиновна, и все это поймут, если сделаешь, как я прошу. Моим костям нужно вино». Я ей: «Но, мама…», а она вздыхает: «Даже мое дитя мне не верит». «Нет! Нет! Нет!» — кричу я, а мать говорит: «Подумай, ведь ты сможешь снять траур». «Я буду горевать вечно, — отвечаю, — твоя смерть жжет меня каждодневно. Посмотри, я вся в ожогах». И протягиваю к ней руки. Она снова вздыхает: «Если выполнишь мою просьбу, ожоги залечатся водой». Наконец я говорю: «Я сделаю, как ты просишь». Мать встает: «Когда сделаешь, пошли мне весточку, я хочу знать». «Хорошо, мама, пошлю». А сама думаю: «Поликсена, ты должна все помнить, когда проснешься». Я снова засыпаю, и утром меня будит азан[17], а я все помню и вот рассказываю тебе.

Айсе погладила Поликсену по щеке и притулилась к подруге.

— Не мне об этом судить, — наконец сказала она. — У нас по-другому. Наши покойники не любят, чтобы к ним приставали. Мое дело, конечно, маленькое, но, если хочешь знать мое мнение, надо сделать, как мать просит.

— Я сделаю после Дня поминовения — он на следующей неделе, есть время приготовить еду и поговорить с отцом Христофором.

Айсе задумчиво поджала губы:

— Думаешь, стоит так торопиться? Мое дело, конечно, маленькое, но ты же знаешь, чего все говорят? Стоило кому-то пустить слушок о твоей матушке, да упокоится она в раю, как все давай болтать, мол, это она своей отравой уморила кучу людей, хотя они померли совсем от другого. У нас город паршивых сплетников. Я-то помалкиваю, ты знаешь, а многие распустили языки.

— Мать не умела готовить отраву, — возразила Поликсена. — И зачем бы ей травить семью Рустэм-бея? Они умерли от проклятой чумы, что каждый год приходит из Мекки! Мать хочет, чтобы я доказала ее невиновность, и я это сделаю.

— Желаю тебе удачи, — сказала Айсе с ноткой скептицизма. — Но, по-моему, все же стоит выждать пять лет. И как ты пошлешь матушке весть? Явишься ей во сне?

— Не знаю, видят ли покойники сны, — озадаченно нахмурилась Поликсена. — А если видят, как в них попасть?

— Может, она приснится тебе, и ты этим воспользуешься.

— Когда это еще будет.

— Я знаю, что нужно сделать! — вдруг воскликнула Айсе и побарабанила себя пальцем по носу, восхищаясь собственной гениальностью.

Покинув дом подруги через черный ход, Поликсена надела чувяки, сощурилась на палящее солнце, что отбрасывало кинжальные тени на светлые стены домов, и проулками направилась к площади. Она прошла мимо навеса, под которым Искандер вертел гончарный круг, миновала уличных торговцев, кричавших: «Мегла! Мегла!» (английский товар), хотя все знали, что это вранье, и медников, грохотавших днем, а на ночь передававших эстафету соловьям и безутешным собакам. Наконец Поликсена добралась до площади, где отыскала Стамоса-птицелова, торговавшего в тени айвы. Стамосом его назвали в честь деда, родившегося на Хиосе, птицеловом же величали, потому что он пригонял на рынок древнюю тележку, принадлежавшую тестю, а до того бог знает кому еще, и продавал живых птиц. В ивовых клетках сидели хмурые куропатки, смешные петушки и взъерошенные утки; венчали пирамиду симпатичные зяблики и малиновки, которых люди покупали, чтобы те украшали вход, наполняя дом пением на рассвете и закате, а гостей встречали любопытные яркие глазки и дружеский удар клювом в палец.

— Стамос-эфенди, эти птицы летают? — спросила Поликсена.

Стамос поскреб щетинистый подбородок и лукаво улыбнулся:

— Вроде бы — да, и вроде бы — нет.

— Стамос-эфенди! — обиделась Поликсена. — Толком ответить можете?