Бескрылые птицы

Казалось, христиане готовы наконец к отправке, но тут на площади появился Леонид-учитель: вконец отощавший, взъерошенный, с заляпанными стеклами очков, в истасканной и засаленной франкской одежде. Поскольку никто не счел нужным его оповестить, а друзей или родственников, кто мог бы это сделать, у него в городе не имелось, Леонид до последней минуты не знал о том, что вот-вот должно было случиться.

Для большинства христиан происходящее стало личной бедой, для Леонида же еще политической и идеологической. Мечты его испарялись на глазах. Воспламененный отвагой оскорбленного, он нашел в себе смелость неловко вскарабкаться на стол под платаном, где городские жандармы имели обыкновение разыгрывать нескончаемые партии в нарды.

Вспотевшего Леонида била дрожь, но он замахал руками и закричал, привлекая внимание переминавшейся толпы:

— Друзья! Друзья! Слушайте! Послушайте меня! Вы должны меня выслушать!

— Слезь и заткнись, идиот, — приказал снизу сержант Осман, но учитель им пренебрег:

— Послушайте! Да послушайте же!

В этом тонком глухом голосе слышалось нечто столь отчаянное и повелительное, что даже сержанту Осману захотелось узнать, о чем речь, и он придержал руку жандарма, готового прикладом двинуть Леонида под коленку.

— Ладно, — сказал сержант. — Валяй, чего там у тебя, только поторопись. Чтоб в двух словах.

Никто не знал, что хочет сказать Леонид, но его поступок всех слегка потряс. Люди смолкли, все лица обратились к учителю, а он выразительно вскинул руки.

— Мы живем здесь с древних времен, — заговорил Леонид, будто начиная урок. — Это наш дом. В дни расцвета наши предки возвели великолепные строения, которые теперь повсюду лежат в руинах. У нас была величайшая в мировой истории цивилизация. Вам говорят, что вас отправляют в Грецию, но все это и было Грецией. И снова должно стать Грецией. Греция здесь. Мы греки, и это наш греческий дом. Нам нельзя уходить. Здесь чужестранцы — турки. Они прибыли сюда гораздо позже нас. Возвращайтесь по домам. Мы все должны отказаться уйти. Здесь наш дом. Это Греция. Это земля Патриарха. Мы должны отказаться. Оставайтесь здесь ради любви к Греции и во имя любви к Богу. — Леонид уронил руки, но тотчас снова их вскинул, умоляюще воздев ладони.

Народ смотрел и безмолвствовал. Да, это их дом, но как отказаться уйти, когда здесь люди с оружием и властью? Как можно не повиноваться, когда приказы исходят, вероятно, от самого Султана-падишаха, покровителя мира, и гхази Мустафы Кемаль-паши, грозы франков? Как маленьким людям, в большинстве своем неграмотным и воспитанным в повиновении начальству, вдруг превратиться в львов? Метаморфоза могла бы произойти под водительством демагога, но взгромоздившийся на стол Леонид до этой роли не дотягивал, он выглядел нелепым и слегка сбрендившим.

Сержант Осман устало глянул на учителя, дернул его за штанину и сказал:

— Давай слазь, иначе придется тебя грохнуть. Радости мне это, правда, не доставит, но времени в обрез.

Леонид посмотрел на запрокинутые лица. Ему показалось, что люди разглядывают его с вялым любопытством, как диковинное, но безвредное животное, удравшее из зверинца.

— Слезай, — повторил сержант Осман, но Леонид, не двинувшись с места, понурил голову, зажмурился и зарыдал. У него тряслись плечи, слезы катились по щекам, скапливались на кончике подбородка и срывались, шлепаясь на башмаки. Народ смотрел, а Леонид плакал.