Бескрылые птицы

Он шел по узким улицам Старой Риги[10], из которых вместе с темной прохладой на него пахнуло стариной. Дойдя до Бастионной горки[11], он остановился, не зная, можно ли ему взойти на нее. Идущие туда в одиночку и парами люди были опрятно одеты, в светлых костюмах и платьях. Волдис облюбовал скамью на берегу канала и смотрел, как молодые люди катались в ярко раскрашенных лодках. Сняв пиджаки и оставшись в белых полосатых рубашках, они неуклюже гребли.

Волдис тихо усмехнулся. Как этим парням не стыдно так неумело грести? Они так глубоко опускали весла в воду, что еле могли поднять их, а приготовляясь к новому взмаху, поднимали концы весел фута на три над водой. Они затрачивали много сил, точно начинающие пловцы, а лодки чуть продвигались вперед, Нет, подобные упражнения не делали чести этим дюжим ребятам. Любой подросток из рыбацкого поселка шутя опередил бы их.

На соседней скамейке молодая женщина углубилась в чтение довольно толстой книги. «Мопассан» — стояло на переплете. Это имя было знакомо Волдису. Неизвестно отчего, ему опять стало смешно… Мопассан… Да, это так… Мопассан и молодая женщина. Мопассан написал о женщинах много занятного, и такие вот дамочки охотно вживались в роли его героинь. Но понимала ли хоть одна из них ядовитую иронию, чувствовали ли они горькую усмешку писателя, с какой он смотрел со своей высоты на толпу чувственных кукол? Мопассан, король новеллистов, спортсмен и безумец… И на скамейке у городского канала какая-то дама в сером костюме, которую кусает муха… И больше никого!..

Волдис не знал, долго ли он спал, но когда какой-то парень, проходя мимо, наступил ему на ногу и крикнул: «Не спи, тебя обкрадут!» — было уже совсем темно. Сквозь листву лип блестели одинокие звездочки, а внизу в канале отражались огни электрических фонарей. Волдис встал и пошел. Задумавшись, он не заметил, как налетел прямо на какого-то господина в очках.

— Извините… — пробормотал он, как пьяный, а господин с недоумением посмотрел ему вслед. За стеклами очков блеснули два глаза, и до ушей Волдиса донеслись сердитые слова на чужом языке. Да, никакого порядка не стало в пятиэтажном городе: почтенным гражданам проходу нет от пьяных бродяг.

Низко, почти касаясь крыш, неслись причудливой формы облака. Освещенные лунным светом, они казались легкими клочками белой шерсти. Шумел ветер. Сотнями огней расцветали улицы, и не обремененные работой люди на досуге рассказывали друг другу смешные истории… Голод боролся с усталостью. Хотелось спать, свалиться где-нибудь, хотя бы на камни, только не под ногами у людей, и думать о большом ломте черного хлеба с толстой коркой. В коричневом сундучке оставался почти килограмм хлеба.

«Какой я дурак… — думал Волдис. — У меня столько карманов, и я не захватил хлеба. Он зачерствеет, раскрошится, а мне завтра нечего есть… Теперь довольно ходить — ты устал, обессилел. Присядь!»

Но улицы были полны народа, все подъезды освещены и ворота закрыты. Начал моросить мелкий дождичек, и от земли легким туманом поднимались теплые испарения. Над тротуарами раскрылись сотни зонтиков.

«Как хорошо, что идет дождь!» — думал Волдис, не зная сам, почему это хорошо. В одном месте горели большие огненные буквы «АТ» — реклама немецкого кинотеатра. Под ним был навес. Люди, оберегавшие свое платье, укрылись здесь от дождя и делали вид, что разглядывают кинорекламу.

Втянув голову в воротник, Волдис прошел мимо этого места. Он шел мимо окон, витрин, мимо дома, где на пианино тихо наигрывали какой-то этюд. На вторых и третьих этажах горели лампы под зелеными и красными абажурами. Там было тепло и уютно, дождь усыпляюще барабанил по стеклам; там мягкие широкие пуховые постели поджидали одетые в полосатые пижамы тела. Мимо, мимо, мимо всего этого… Без зависти и вражды.

«Когда-нибудь и у меня будут все эти блага — черное пианино и широкая пуховая постель… Чего достигли вы, то достижимо и для меня».

Но в эту темную ночь, когда капли дождя, словно маленькие птички, долбили оконные стекла верхних этажей, Волдис думал о тех счастливцах, которые сейчас в далеких казармах, после вечерней поверки, улеглись на жесткие матрацы. Они сегодня за ужином ели черную, как деготь, гороховую похлебку с плавающими в ней вместо мяса синими пленками говядины и черный хлеб с толстой коркой…

«Несчастные, — думал Волдис, — какие же вы счастливые…»

Гуляющих становилось все меньше. На углах улиц сидели одинокие ночные сторожа, и женщины, глядясь в зеркальные стекла дверей, подкрашивали губы.

— Ну, мальчик, пойдем? — приглашали они Волдиса.

Но завоеватель большого города проходил мимо. Перед ним открылась набережная Даугавы.

На речном трамвае трижды ударили в колокол, и боковые колеса завертелись, вспенивая плицами воду. Впереди, в слабом свете раскачивающихся на Понтонном мосту фонарей, темнела речная глубина.

Устало, будто нехотя, временами гудели автомобили. Тяжело передвигая ноги, мимо Волдиса проходили люди, втянув головы в мокрые воротники. Даже полицейский зевал, натянув на голову брезентовый капюшон. Только Волдис не поддавался утомлению.