Бескрылые птицы

— Объявлена всеобщая мобилизация, тебя снова призывают. Сожалею, если это причиняет неудобства, но, боюсь, ничего не поделать.

Искандер побледнел:

— Я уже отслужил! В Аравии. Можете проверить. Я отслужил.

— Знаю, знаю, — ответил писарь. — Но, пойми, ты все еще на учете. Остаешься в резерве шесть лет, а прошло только пять лет и девять месяцев.

— Так почти шесть! — в ужасе воскликнул Искандер. — Что будет с моей семьей? Как им жить?

— Что с нами будет? Как нам жить? — взвыла Нермин, когда растерянный супруг стоически сообщил ей новость. — А дети? Где нам взять денег? Мы умрем с голоду. Никто нас не спасет. Так было, когда тебя отправили в Аравию. Мы превратились в кожу да кости. А если тебя убьют? Мне не вынести все это снова. Вай! Вай! Вай! — Нермин горестно раскачивалась, отирая глаза рукавом.

— Это священная война, — покорно сказал Искандер. — Объявили джихад. Аллах управит, на все его воля. Что я могу поделать? Надо идти. Франки объявили нам войну, и завтра я должен отправляться. Если убьют, попаду в рай, если на то воля Аллаха.

— Какой от тебя толк в раю? — всхлипнула Нермин.

Тогда из тени выступил Каратавук и, опустившись перед отцом на колени, приложил его руку к губам и ко лбу.

— Папа, — сказал он, — позволь мне пойти вместо тебя.

Искандер взглянул на сына:

— Тебе только пятнадцать.

— Я сильный. Могу воевать. Я смелый. Разреши. Меня все равно скоро призовут. Отпусти меня сейчас. Ради братьев и сестер, ради мамы.

Искандер безмолвно смотрел на любимого сына. Он понимал, что ответа у него нет. Скажи он «да» — и будет чувствовать себя трусом, готовым подвергнуть сына опасности. Скажи «нет» — и жене с детьми не на что будет жить. Нермин тоже не знала, что сказать. Она встала на колени рядом с сыном, взяла его руки, поцеловала и прижалась к ним щекой, чтобы он почувствовал теплую струйку ее слез.

— Я не дам тебе разрешения, — сказал наконец Искандер, в ком гордость победила здравый смысл. — Я должен выполнить свой долг. Это священная война, и у меня нет выбора. Аллах защитит своих детей.

Каратавук стал возражать, но отец поднял руку, веля замолчать.

— Довольно, — сказал Искандер. — Аллах непременно запомнит твое предложение, как запомню и я. Ты превосходный сын.

Вскоре Каратавук разыскал своего друга Мехметчика, и они вдвоем отправились к сержанту Осману, который вместе с писарем расположился на площади под платаном. Сцепив руки за спиной и покачиваясь на носках, сержант вопросительно приподнял бровь, скептически оценивая дождавшихся своей очереди мальчишек.

— Мы хотим записаться добровольцами, — сказал Мехметчик.

— Чего вдруг? — отрывисто спросил сержант.

— Ради империи и Султана-падишаха.

— Тебе сколько лет?

— Восемнадцать, — соврал Мехметчик.

— Звать?

— Мехметчик.

— Чей сын?

— Харитоса.

— Стало быть, Мехметчик, сын Харитоса? Ну, Мехметчик, небось, прозвище?

— Да, бейэфенди. Мое настоящее имя Нико.

— Жалко. Уж больно «Мехметчик» [63]подходит для солдата. Значит, вы с отцом христиане?

— Да, бейэфенди. Но я все равно хочу воевать, только вместе с Каратавуком. За империю и Султана-падишаха.

На лице сержанта промелькнуло недоумение.

— Что еще за птица, с которой ты хочешь воевать?

— Каратавук — это мое прозвище. — Каратавук шагнул вперед. — Настоящее имя Абдул.

Сержант оглядел мальчика: темноглазый, с золотистой кожей, чуть выше среднего роста.

— Эти ваши прозвища кого угодно с ума сведут, — наконец объявил он, раздраженно махнув рукой. — Похоже, у всех тут клички, хотя Пророк ясно их запрещает. Чей ты сын?

— Гончара Искандера.

— Понятно, — сказал сержант. — Но сперва разберемся с ним. — Он повернулся к Мехметчику, коренастому и невысокому, но удивительно похожему на приятеля. — Стало быть, ты Нико, сын Харитоса, и, говоришь, тебе восемнадцать. И ты христианин, да?

— Да, бейэфенди. Но сейчас в армию берут и христиан.

— А то я не знаю. Я сам солдат и уж в этом разбираюсь. А ты разве не знаешь, что это священная война? Не слыхал, что мы воюем с франками, а они — христиане? Не знаешь, как они надули нас с кораблями?

— Я — оттоман, — гордо сказал Мехметчик. — И одни франки за нас. Я слыхал, они прозываются «немцы».

— Да, германцы за нас, но все равно это священная война, и никто христиан в армию не возьмет, а то еще ударят в спину. Обыкновенный здравый смысл, и только. Хочешь участвовать — поступай в трудовой батальон.

— В трудовой батальон?

— Дороги, мосты и все такое, — пояснил сержант.

— Я хочу сражаться, а не ямы копать, — презрительно фыркнул Мехметчик.

— Тогда не лезь в добровольцы. — Во взгляде сержанта промелькнула смешинка. — Все равно со временем тебя заберут, и отправишься в трудовой батальон. Вероятно, когда тебе действительно стукнет восемнадцать. Вообще-то солдату много приходится копать. Вот и будешь рыть ямы, только не под пулями, все ж маленько безопасней.

Глаза Мехметчика горели злым огорчением, он только и нашелся, что сказать:

— Мне безопасность не нужна.