Бескрылые птицы

Город неверных Смирна стал хорошей тренировкой перед испытанием невероятной стамбульской суматохой, однако после железнодорожного путешествия Рустэм-бей пребывал далеко не в лучшем расположении духа. Лязгая и скрежеща, состав тащился по горам (непонятно, для чего их столько понадобилось Аллаху), и уже к Эскишехиру у Рустэма, не склонному к исламскому фатализму, лопнуло терпение. В полуденное пекло поезд сделал необъяснимую двухчасовую остановку. Пот со лба затекал в глаза, сбегал на кончики усов и капал на колени. Четырежды состав сдавал далеко назад, и Рустэм, не сдержавшись, вскрикивал: «Пешком и то быстрее, клянусь Аллахом!» Потом чудный пейзаж его почти успокоил, он высунулся в окно, и встречный воздушный поток со злорадной меткостью наградил его крупной соринкой в левом глазу. Слуги суетились, тыча в глаз носовыми платками, смоченными в черной от сажи воде, но лишь усугубляли нанесенную паровозом обиду. Несмотря на все старания Рустэма сохранить в поездке уединение и комфорт, народ неумолимо набивался в вагоны и те трещали по швам. Бессовестные пассажиры скапливались у подъемов, где поезд вынужденно двигался с улиточной скоростью, и запрыгивали на ходу, таща с собой коз, младенцев, рулоны ковров и огромные медные горшки. На официальных остановках, судя по всему, никто не выходил, но садилась тьма народу. Снаружи продавцы без устали торговали сладким чаем из безмерных самоваров, и взад-вперед носились мальчишки с нанизанными на палку пыльными баранками из пресного теста.

Рустэм-бея зажала в углу потная груда разнообразнейших человеческих особей. На коленях у него стояла неизвестно чья клетка с двумя симпатичными дубоносами, а в ногах умостился щенок мастиффа, который жевал его новые сапоги из дорогой кожи. Чудно скрючившись, чтобы не подпалить одежду соседей, пассажиры курили, и в спертом воздухе плавно изгибались густые ленты сизого дыма. Попутчики не могли удержаться от соблазна угоститься и угостить соседа едой из котомки и историей своей жизни, жизни родственников, а также тех, кого сами в глаза не видели, отчего в купе образовался разгульный пикник. Древний старик-курд в грязном белом тюрбане, длиннолицый, беззубый и с гипнотическим взглядом, три часа потчевал Рустэм-бея анекдотами на восточном диалекте о Карагиозисе и Темеле, в которых тот не понял ни слова.

В Стамбул ага прибыл в раздражении и распаде. Оба глаза воспалились и покраснели — левый сильнее. На новых сапогах виднелись следы щенячьих зубов, в носу свербило от птичьего пуха. Новый сюртук весь в пыли и измялся, новая красная феска обсыпана табачным пеплом, усы походили на грызуна, который вцепился в верхнюю губу и умер, на брюках пятна слюны, накапавшей изо рта древнего курда, что уснул сидя, зажатый между унылым солдатом и горбатым евреем-портным. В Рустэм-бее крепло подозрение, что затхлая вонь плесени, терзавшая его несколько часов, исходит от него самого.

Дожидаясь на платформе, пока слуги выгрузят багаж, Рустэм разглядывал гомонящую толпу и размышлял, не свалял ли он дурака по-крупному. Он мучился от дурных предчувствий по поводу своей затеи и смутных опасений, что она обречена на провал, — опасений, в которых сам не мог толком разобраться. Но ага знал также свое упрямство и понимал, что раз принял решение, будет ему следовать. Потому-то он и не поддался подозрениям, рожденным слухами, будто Мариора, мать Поликсены, без всяких на то оснований стала причиной смерти его семьи. Слухи — великие искусители здравого смысла, но коль Рустэм однажды решил, что это всего лишь злобные сплетни, поражающие все маленькие города, он твердо держался принятого решения и ни разу не позволил себе соблазниться иной мыслью. Когда кости Мариоры оказались чистыми, он, как и Поликсена, почувствовал себя оправданным, хоть и не верил в подобные христианские предрассудки.

В то время в Стамбуле насчитывалось около ста восьмидесяти постоялых дворов, открытых на деньги мусульманских филантропов, куда можно было прибыть со своей скаткой постели и спокойно отдохнуть в верхних комнатах, пока лошади набирались сил в конюшнях внизу. Некоторые караван-сараи, такие как «Валидех Хан» и «Ени Хан», славились своими двориками с деревьями и фонтанами, кладовыми, которым не страшен пожар, но и самые скромные постоялые дворы были удобны и опрятны. Мебели в комнатах не держали — легче избавляться от блох, вшей и клопов, — и потому проезжающие, даже в столь растрепанных чувствах, как Рустэм-бей, могли расположиться с удобством и быстро восстановить душевное равновесие. Рустэм послал одного слугу договориться с беспризорником, чтобы проводил к ближайшей гостинице, поскольку уже смеркалось, а другого — нанять амбала для багажа. После многочасовых мук в поезде Рустэм решил не брать паланкин, а пройтись пешком и размять затекшие ноги.