Бескрылые птицы

Вмешивается судьба в виде имперских западных держав, пребывающих на пике всезнайства и самонадеянности. Они щедро несут западную цивилизацию малокультурным низшим племенам, не спрашивая их согласия и не вводя демократические институты, ради которых и стоит этой цивилизацией обзаводиться. Немцы захватывают Агадир, что возмущает французов, но в результате стороны договариваются, что Франция получает Марокко, а Германия часть Конго. Итальянцы, обиженные, что их не позвали на вечеринку, захватывают Киренаику и Триполитанию, которые — некстати для Турции, но удачно для Кемаля — являются османскими владениями.

Соответственно, империя вступает в войну, и красивый, романтичный, но неумный Энвер-паша тотчас командируется в Триполи с контингентом лихих офицеров. Северная Африка вообще-то не интересует Мустафу, поскольку турки там не проживают, и Балканы представляют гораздо большую и явную опасность, но он ухватывается за возможность добыть немного славы и под видом журналиста с поддельными документами отплывает на русском корабле в компании с поэтом Омером Наджи. К неудовольствию Мустафы с ним увязывается и Якуп Джемиль, его несостоявшийся убийца. Деньги на поездку Кемалю приходится изыскивать самому.

Пока Мустафа находится в Ливии, греки захватывают его любимые Салоники, родной город, который он больше никогда не увидит. Греки уничтожают мечети одну за другой, и турки, у кого есть возможность, исхитряются бежать. Большой пожар 1917 года еще больше изуродует город юности Кемаля, а в конце этой истории остатки турок будут насильственно депортированы во время катастрофических событий 1923 года. Древней колонии испаноязычных евреев пока разрешено остаться, но они исчезнут через двадцать лет, когда фашисты в свою очередь отберут Салоники у греков.

38. В ссылке на Кефалонии Дросула вспоминает Лейлу и Филотею

Я всегда говорила — миловидностью ты пошла в мать, упокой господь ее душу. А хочешь узнать, корициму [46], как быть красивой? Ну-ну, не прикидывайся скромницей, нечего! А то я не видела, как ты прихорашиваешься! Вот что я тебе скажу: пользуйся красотой, пока не увяла, пока ты еще молодая. А знаешь, что вечно быть хорошенькой нельзя, а красивой — можно? По крайней мере, так нам с Филотеей говорила Лейла-ханым.

Ты уж прости старуху, что ударилась в воспоминания, да и мне ли рассуждать о красоте, но у нас, женщин, есть секреты, и мы обязаны ими делиться, разве не так? Я-то всегда была страшна, не то, что другие, но могу поведать, о чем нам Лейла рассказывала.

Дай-ка вспомнить. Случилось это вскоре после того, как Юсуф-верзила убил дочь и его забрали жандармы, а Садеттин убежал в горы. Все только об этом и говорили. Стоим это мы с Филотеей у пруда, где развалины, и тут проходит небольшой караван ослов, а на верблюде восседает не кто иной, как Рустэм-бей. И за ним едет женщина на бойкой верблюдице. Ужасно хорошенькая! В смысле, женщина, не верблюдица. Что-то в ней такое — глянешь, и губы расползаются в улыбку. Сразу видно, добрая у нее душа. Она городская, и на ней, понятное дело, вуаль, но тоненькая, будто и нет совсем. Просто кусочек газа. Он скорее приманивает, чем защищает от нескромных глаз. Брови, значит, красиво изогнуты и почти сошлись над переносицей. Темные глаза сверкают и подрисованы. Женщины тогда шибко глаза красили, по крайней мере, в наших краях. Бог его знает, как у вас тут на Кефалонии было, вы, наверное, еще в пещерах жили. Кроме твоего отца, конечно. Он уже ходил в море и уж точно учился на доктора по своим книжкам. Хотя нет, он же тогда мальчишкой был. Ведь мы с ним ровесники! Совсем одурела на старости лет! О чем говорила-то? Ах да, Лейла-ханым. Губы у нее красные-красные, великолепные одежды, все ей, помнится, завидовали, и вся она в золотых украшениях, и только она шевельнется, они глухо так позвякивали. На лбу обруч из золотых монет, у нас такие брали у родичей на свадьбу.