Беспокойное наследство

— Был соблазн, но — пока что удержались. Решили, что есть смысл поизучать.

И тут все заговорили разом, заулыбались, Николай Николаевич раскрыл, наклонившись, поставленный на пол большой желтый портфель и вытащил пузатую темную бутылку.

— Закусить найдется, хозяин?

Покуда Павлик накрывал на стол, Лиферов потихоньку огляделся. Шкаф. Письменный стол. Раскрытый магнитофон. Японский транзистор. Чисто — но чистота, явно наведенная мужскими руками, холодноватая, неуютная чистота. На стене — портрет женщины, молодой, с мягкими чертами лица и грустными глазами. Мать.

— Ну, по первой? — спросил Павлик, откупорив бутылку и разлив коньяк по рюмкам. — Банальный тост: за знакомство. Да?

— Точно! — старым армейским словцом отвечал Белецкий. — За твое знакомство с Борисом и за нашу с ним встречу! Нарушу ради этого нерушимый обычай. Выпью.

Они чокнулись, стоя возле стола.

— И за твою, Боря, отличную память, — сказал Рублев, берясь за бутылку…

Тост оказался вещим.

Захватив с письменного стола транзистор и возвращаясь на свое место, Борис Андреевич увидел то, чего не заметил раньше, — с портрета над тахтой смотрел на него человек в офицерских погонах, с орденами на груди, смотрел победительно и даже чуть высокомерно. Лицо его показалось Лиферову знакомым, но взгляд этот — взгляд удачника — сбивал столку, мешал.

— Отец? — спросил Лиферов у Павлика.

— Да, — коротко и суховато отвечал тот.

— Пропал без вести в тылу у фрицев, — добавил Белецкий.

— Вот он какой, твой отец, — молвил Рублев. — Да… С характером был мужик, ничего не скажешь…

— Вы забываете, Николай Николаевич, что я узнал от Пивторака и этого Осипа, — он не пропал без вести, а попал в плен. И живым вышел из плена. — Слова прозвучали вызывающе горько.

Память наша — сложная и таинственная штука. Она может напрочь стереть важное и услужливо подсовывать старые-престарые детали, ненужные нам, бесполезные, безвредные. Она может десятилетиями пытать нас непоправимым. Но из нее способно исчезнуть, словно и не было, до зарезу нужное, такое, что, казалось, вы знали назубок. И она, наша память, любит подсказку, толчок.

Лиферов вспомнил этого человека. Словно стерся с лица на фотографии флер повелительности и высокомерия, словно осунулось это широкое, с мощным подбородком лицо, словно оно болезненно пожелтело от голода и страданий. А взгляд — взгляд стал добрым, мудрым и светящимся неистовой верой и силой. Лиферов вспомнил.

— Я знал вашего отца, Павлик, — напрямик, без околичностей, сказал он глуховато. — Многие у нас в лагере знали его. Но никто не знал, что он — подполковник Кольцов. — Лиферов не сводил глаз с портрета. — В лагере его звали фельдшер Сердитов. Под этим именем его и похоронили за оградой бывшего лагеря, на сельском кладбище. Он входил в комитет, руководивший подпольем и готовивший восстание пленных. Когда донеслась артиллерийская канонада и охрана стала готовить лагерь к эвакуации, комитет дал сигнал. У нас было накоплено немного оружия. Боевые группы бросились на охрану, на вышки. За ними — вся масса пленных. Жертв было очень много… Но — не зря!

Ваш отец поднял над караулкой красный флаг — откуда только он взялся у него, я и сейчас не знаю. А к лагерю уже подходили советские танки. И тут пуля недобитого фашиста сразила вашего отца. Но он успел увидеть наши танки!

Эти слова прозвучали великим утешением — таким, каким может один сильный человек утешить другого.

— Выпьем за подполковника Кольцова.

И они выпили. Молча. Но — чокнувшись, словно за живого…

ЧАШКА С ТРЕЩИНОЙ

Они встретились после долгого перерыва там же, где встречались не раз, — на Приморском бульваре, возле самой ограды Дворца пионеров. Это было их любимое место. Но сидели они рядом — и не рядом, можно было коснуться друг друга, прижаться к плечу плечом, однако они были каждый сам по себе…

Они сидели на скамейке и молчали. Уже стемнело, поблизости — никого. Кому-то надо было заговорить первым, иначе оно становилось и вовсе бессмысленным, это свидание.

Заговорила Лена.

— Ты словно нарочно старался посеять во мне сомнения. Искусить меня. И все-таки я тебе верила. Но — терялась в догадках. Почему ты вел себя так странно?

— А что мне оставалось делать? Водить всех — и тебя, и ребят за нос. Мистифицировать. Ломать комедию. И под конец я, черт побери, переиграл! Антон тоже хорош — сверхбдительность проявил. Все, что «сверх», — от дьявола. А если б Николай Николаевич не позвонил Рублеву? Как пить дать, спугнули бы моих приятелей.

— А тебе не приходило в голову, что проще было рассказать мне правду?

— Ты это всерьез?

— Видишь, — с грустью констатировала Лена, затенив глаза синтетическими ресницами, — значит, это ты во мне усомнился. Не я в тебе, а ты — во мне. Ты что же, считал меня треплом?

— А тебе не кажется, что ты занимаешься… демагогией?