Беспокойный отпрыск кардинала Гусмана

Казалось, мама Хулия и генерал совсем не меняются и не стареют, все такие же. Мама по-прежнему коллекционировала суеверия, ухаживала за покалеченными животными и в невероятных количествах выращивала фрукты. Она все так же делала прическу а ля Кармен Миранда, не одобряла ни внешнего вида сына, ни его поведения и по-прежнему была тайно влюблена в Сезара Ромеро – наизусть знала перипетии всех его фильмов. В генерале все так же соединялись честность и понимание извинительных обстоятельств, и он по-прежнему так знал историю, что все новое было для него повторением полудюжины древних прецедентов. Сейчас он приехал домой из столицы и читал «Историю войны между Афинами и Спартой» Фукидида Афинского в надежде, что она прольет свет на борьбу находившейся под его командованием армии с партизанами, что заключили нечестивый союз с наркокартелями и ополченцами. Он внимательно вчитывался в погребальную речь Перикла и не вышел обнять сына, пока ее не проштудировал.

Однако мама Хулия вышла сразу и осыпала такими упреками затрапезный вид сына, что Дионисио позволил тычками усадить себя на стул и состричь длинные волосы, делавшие его похожим на пророка.

– Ох, ох! – восклицала мать. – Да это просто неуважение к Господу – выглядеть совсем как он; и когда ты собираешься угомониться, жениться на славной толстушке, завести детей и найти приличную работу? Тебе нужно носить воротничок, чтобы шрамы прикрывать, с ними тебя никакая женщина не захочет, только проверь, что она из хорошей семьи. А почему ты сбрил усы? С ними ты хоть как-то выделялся, мог бы сойти за офицера, и некоторым женщинам нравится, как усы щекочутся, когда целуешься, если, конечно, не присохли крошки, это ужасно противно. Мне безразлично, что ты такой знаменитый, я все еще твоя мать и не потерплю непочтительности, поэтому прекрати ухмыляться, а то сейчас отрежу тебе ухо, вот будешь тогда знать; а что это я читала в газетах, дескать, у тебя тридцать женщин и куча маленьких недоносков, прости за слово, но другого не подберешь?

– Преувеличение и враки, – вставил Дионисио. Мама Хулия прервала поток излияний на полуслове и, недоверчиво хмыкнув, отрезала здоровенный пук волос, чтобы выразить свое неодобрение. – Мама, ты слишком много снимаешь, у меня будет мерзнуть голова в горах. Прямо тонзуру выстригла.

– Шляпу наденешь, – ответила мать. – А почему ты не сказал, что написал знаменитую музыку? Я об этом узнала, только когда по радио услышала, а потом прибежал Голый Адмирал с женой, утирают слезы и спрашивают: «Вы слышали, слышали?» Отец очень тобой гордится, но он никогда не скажет, бог его знает почему. Сиди спокойно, ты дергаешься, и я не виновата буду, если тебя порежу; господи, ну что же это за сын у меня такой, одному богу известно, почему я тебя люблю, как тяжело быть матерью! Я хочу, чтобы ты взглянул на моего оцелота и сказал, как он, по-твоему, ему кто-то ногу подстрелил; ну почему всегда так: человек видит что-то красивое, свободное и сразу давай это уничтожать? Никогда не пойму.

В этот момент появился генерал Хернандо Монтес Coca, сказал: «А, Дионисио…» – и ушел.

– Он хочет поговорить с тобой позже, – объяснила мама Хулия.

С прославленным отцом Дионисио по-прежнему чувствовал себя не на равных. Военные ожидали, что генерал займется укреплением вооруженных сил, но он обманул эти ожидания, после всенародного голосования согласившись принять пост губернатора Сезара, а потом, став начальником генерального штаба, настаивал, чтобы вся деятельность военных находилась под контролем гражданских политиков. Если говорить о личных воспоминаниях, то Дионисио ярко помнил случай, когда он, самоуверенный юнец, намекнул отцу, что время того прошло. Генерал высокомерно поднял бровь и сказал:

– Дай руку.

Дионисио дал, и генерал ухватил ее, переплетясь пальцами.

– Другую, – сказал отец, и Дионисио протянул вторую руку. – Кто первым опустится на колени, тот проиграл.

Расставив пошире ноги и готовясь насладиться унижением родителя, Дионисио самонадеянно ухмыльнулся и слегка надавил. Хватка генерала – опытного бойца – вдруг стала крепкой до боли, руки Дионисио перегнулись в кистях, и он позорно оказался на коленях. Генерал отпустил его и прошагал вон из комнаты, одергивая под ремнем гимнастерку на прямой спине, а Дионисио прошмыгнул к себе, чтобы в одиночестве пережить вполне заслуженное унижение. С того дня он побаивался генерала и чувствовал себя еще не вполне человеком. Возможно, он потому и выбрал совсем другую жизнь – чтобы их не сравнивали.

Тем вечером, когда они, словно Аристотель и внимающий ему ученик, сидели во дворе под бугенвиллией, Дионисио смутился, поняв, что отец, в сущности, ему поверяется. Генерал сказал на изысканном кастильском диалекте:

– Полагаю, молодой человек, ты считал меня хорошим отцом. Но вот недавно я задумался – не было ли пренебрежения в моем отношении к тебе.

Дионисио, весьма удивленный, тактично ответил:

– Ты просто всегда ставил меня на место.

– Хочешь сказать, унижал тебя?

– Унизительнее всего, пап, что ты вне досягаемости. Может, потому я так и фордыбачил.