Беспокойный

Борис Иванович послушно отошел в сторонку и, затоптав окурок, стал наблюдать за тем, как Казаков возится в узком лазе, снимая растяжку. Он не зря обозвал тех, кто ее установил, сволочами: неписаный кодекс военного диверсанта решительно осуждает использование для устройства подобных ловушек проволоки из меди и других цветных металлов, на которые не реагирует стандартный армейский миноискатель. Это правило продиктовано не благородством, а сугубо практическими соображениями: когда противник будет выбит с занимаемой территории, на растяжке, которую благодаря твоей «военной хитрости» не обнаружили саперы, может подорваться кто угодно – гражданское лицо, твой лучший друг и даже ты сам.

Тех, кто минировал лаз, подобные тонкости явно не беспокоили. К тому же наличие растяжки, которой раньше не было, свидетельствовало о том, что благодушествовать им с Сергеем не приходится: вопреки логике и здравому смыслу, охрана бункера ждала их возвращения и подготовилась к торжественной встрече. Это означало, что Казаков прав: все было намного сложнее, чем могло показаться на первый взгляд.

Наблюдая за Сергеем, Борис Иванович подумал, что встряска явно пошла ему на пользу. Еще пару месяцев назад он вряд ли доверил бы Казакову хотя бы ремонт газовой плиты из опасения взлететь на воздух, а сейчас тот действовал спокойно и уверенно – так, как, по разумению Бориса Ивановича, и должен был действовать капитан ВДВ, пусть себе и отставной.

Наконец Сергей, пятясь, выбрался из норы, сжимая в одной руке моток тонкой медной проволоки, а в другой – гранату. Пальцы, прижимавшие к корпусу спусковой рычаг, побелели от напряжения; Борис Иванович помог ему подняться на ноги и закрепить чеку.

– Пригодится, – сказал Казаков, пряча гранату в карман.

Расширив лаз саперной лопаткой, они протолкнули через него рюкзаки, протиснулись сами и, внимательно глядя под ноги, не блеснет ли среди травы предательская медная нитка, двинулись вперед, держа курс на уже недалекое минное поле.

Глава 16

Старший прапорщик Палей, одетый по форме, но с поднятым забралом шлема, прошел по короткому коридорчику с голыми бетонными стенами и вошел в пустое квадратное помещение, пол которого представлял собой до блеска отполированную стальную плиту, а стены были зачем-то обнесены натянутой на проволочный каркас проволочной сеткой. Прапорщик перебросил массивный, архаичного вида рубильник; над головой у него щелкнули контакты, взвыл и ровно заурчал электромотор, и открытая кабина лифта, погромыхивая, поползла вниз. Лифт был старый, еще немецкий, о чем свидетельствовали выбитые на алюминиевом корпусе рубильника готические надписи, и, насколько было известно Палею, ни разу не выходил из строя с тех самых пор, как его установили здесь дотошные фашисты. Разумеется, его приходилось периодически обслуживать, но работал он бесперебойно, невзирая даже на усилия отечественных специалистов по ремонту электрооборудования.

Часы на запястье показывали четыре пятнадцать утра – время, когда людей одолевает самый крепкий сон. Палей, которого бесцеремонно разбудили десять минут назад, слегка покачиваясь, дремал с открытыми глазами. Из-за левой проймы черного бронежилета у него выглядывал длинный желтоватый конверт с небрежной карандашной пометкой на уголке. «1/2» – было написано там; данный код означал, что внутри содержится радио или телефонограмма, которую связист сразу же по получении, независимо от времени суток и иных привходящих обстоятельств, обязан вручить старшему прапорщику Палею, где бы тот ни находился и чем бы ни занимался в этот момент.

Прапорщик в свою очередь, получив конверт с упомянутой пометкой, был обязан незамедлительно бросить все прочие дела и с наивозможной скоростью доставить депешу – куда именно, на всем объекте знал только он да человек, которому она была адресована.

Старший прапорщик Палей являлся доверенным лицом начальника режима полковника Маковского и, пожалуй, единственным человеком на объекте, который знал его в лицо. Даже заведующий лабораторией, начальник научной части полковник Черных, равный Маковскому по положению, общался с ним исключительно по телефону.

Старшему прапорщику лично такая таинственность казалась чем-то сродни детской игре. В нежном возрасте (который в его случае вовсе не был таким уж нежным) они с пацанами обожали разводить страшные тайны, давать клятвы на крови и, обмирая от сладкого ужаса, бродить по темным, запутанным, как лабиринты, подвалам большого пятиэтажного дома, где большинство из них тогда проживало. Но одно дело – восьми-девятилетние пацаны, и совсем другое – полковник флотской контрразведки, начальник режима важного секретного объекта. Перед ним должны трепетать все, в том числе испытуемые и даже покойники; от него должны прятаться по углам – от него, а не он сам!