Беспокойный

Его исполненные миролюбия речи Алексея Ивановича ничуть не успокоили: он-то знал, что влип, да так, что хуже некуда. Продолжительный срок тюремного заключения в этой ситуации представлялся не столько карой за совершенные грехи, сколько спасительной лазейкой, воспользоваться которой Бородин, честно говоря, уже почти не надеялся. О побеге нечего было и мечтать: основательно, без спешки обработанное пудовыми кулачищами тело ныло, как один сплошной ушиб, а шедший рядом мучитель двигался с плавной грацией крупного хищника, способного в три прыжка настигнуть и завалить даже самую быстроногую дичь. Спасти Алексея Ивановича могла только умелая ложь, но и на это было мало надежды: чертов отставник ничему не верил на слово и во всем хотел убедиться лично, своими собственными глазами. На документы с печатями и подписями ему было плевать так же, как и на самые многословные уверения; он допускал, что его приятель мог переехать в загородный дом, но желал лично побывать в этом доме и собственноручно проверить у приятеля пульс. И желания его высказывались в форме, заведомо исключающей возможность отказа…

«Пропал, как есть пропал», – подумал Бородин, и ему захотелось сию же минуту прямо тут на месте мгновенно и безболезненно умереть от внезапной остановки сердца.

Примерно через полтора часа, когда Борис Рублев, пункт за пунктом осуществив свою нехитрую программу поисков, вывел машину за деревенскую околицу, сердце Алексея Ивановича Бородина, как назло, все еще продолжало биться. Правда, назвать его работу нормальной не повернулся бы язык даже у председателя призывной комиссии: оно то частило, то испуганно замирало, то вдруг принималось тяжело, как гидравлический молот, бухать где-то у самого горла.

Проезжая мимо стоящего на отшибе за крепким тесовым забором дома с резными наличниками, Комбат даже не посмотрел в ту сторону. С того момента, как они сели в машину около здания местной администрации и отправились в обратный путь, он не проронил ни словечка. Алексей Иванович тоже помалкивал: все, что он мог сказать, уже было сказано. Он сказал, что недоумение соседей и представителей местной власти по поводу какого-то Казакова, которого никто из них в глаза не видел, может объясняться тысячей причин, не имеющих ни малейшего отношения к нему, Алексею Бородину. Казаков мог куда-то уехать, никого не поставив в известность и даже не потрудившись зарегистрировать у главы администрации сделку купли-продажи: чего там, еще успеется, жизнь-то длинная! И что с того, что его не может вспомнить никто из соседей? Он уехал из города в поисках покоя и тишины, а вовсе не новых знакомых и собутыльников. С ним мог произойти несчастный случай во время рыбалки; в конце-то концов, он мог случайно в нетрезвом виде похвастаться вырученными от продажи московской квартиры деньгами, и это стало последней ошибкой в его короткой, но нелегкой жизни. По здешним меркам обладатель такой суммы может смело называться олигархом; за такие деньги его запросто могли убить, а теперь вся деревня только руками разводит: что вы, какой еще москвич? Что вы хотите, круговая порука…

Комбат выслушал все эти и многие другие соображения молча, ни единым словом или жестом не выразив своего к ним отношения. Он выглядел слегка угрюмым, что было вполне объяснимо, но абсолютно спокойным. Он не задавал вопросов, не делал скептических замечаний, не грозился и не размахивал руками-кувалдами – он просто вел машину и молчал, пристально глядя на дорогу прищуренными темными глазами.