Беспощадный. Ко времени моих слез

Казалось, взорвалась граната, начиненная не осколочным материалом, а сильнейшим грохотом! Череп разлетелся на мелкие брызги, мозги струями потекли через нос, уши, рот! Максим даже попытался остановить руками это «мозгоизвержение», но уже спустя мгновение боль затопила голову огненной пеленой, и он потерял сознание, растворяясь в собственном крике…

Темнота, каменный тоннель, содрогающийся под ухом, какие-то неясные шумы, налетающие то слева, то справа, то снизу, напоминающие шорох прибоя.

Он прислушался, пытаясь определить источник шума, и понял, что слышит гул бегущей по сосудам крови и неровные толчки сердца. Сосредоточился на сердце, заставляя его работать равномерно. Шум в ушах ослабел. Зато стали слышны другие шумы, вне тела: шелесты, скрипы, далекие неразборчивые голоса, стеклянное пощелкивание, похрустывание и позвякивание.

Максим попытался настроить слух, но что-то мешало, словно в ушах торчали ватные тампоны. Он пошевелился, дотягиваясь до ушей невидимыми руками… и как воздушный шарик всплыл из тоннеля сквозь толщу камня в море света. Зажмурился, но тут же открыл глаза.

Над ним склонилось знакомое лицо.

– Эрнст!

– Очнулся, герой, – донесся чей-то скрипучий и дребезжащий – и опять же как сквозь вату – голос. – Удивительное здоровье, даже завидно.

– Нам бы таких добровольцев… – послышался другой дребезжащий голос.

– Что имеем, то и пользуем. Поработает и так, линейщиком.

– Где… я? – вяло поинтересовался Максим. Попытался подняться, но руки и ноги не слушались, голова кружилась, заполненная дымом и пеной, проколотая каким-то острым шипом от затылка до лба. Этот шип не давал думать, и стоило Максиму напрячь волю, заставить себя анализировать ситуацию, как голову пронзала странная боль – словно шип пускал во все стороны тоненькие колючки.

– Не дергайся, майор, думай о приятном. Скоро ты забудешь, что такое свободная жизнь, станешь как все.

– Вытащите… вату…

– Что?

– Вытащите… вату… из ушей…

Пауза.

– Похоже, у него лопнули барабанные перепонки.

– Ничего, это излечимо. Сержант, уроксевазин, анальгетик, три кубика кортикона. Когда заснет, перевезите его в шестую палату и сделайте томографию головы. У него две серьезные травмы на затылке и на виске.

Плечо укусила оса.

Волна онемения побежала по руке, достигла головы, и Максим погрузился в дремотное состояние, не в силах ни двигаться, ни думать. Последней в голове погасла мысль о Марине. О Кузьмиче, попавшем в засаду вместе с ним, он даже не вспомнил…

Следующее пробуждение было намного приятней.

Почти ничего не болело, лишь изредка голову прокалывала от виска до виска необычная щекочущая судорога, будто там внутри начинала вибрировать натянутая гитарная струна и тут же умолкала. Зато после каждого такого резонанса на душе становилось веселей, дышалось бодрей, хотелось что-то делать, выполнять приказы командиров и быть полезным.

Редко-редко в непознанных глубинах души начинал шевелиться червячок сомнения: так ли уж тебе хорошо? Правильно ли ты оцениваешь обстановку? Максим честно начинал оценивать свое положение, но проходила минута, другая, и все возвращалось в норму, начинало казаться, что все проблемы разрешимы, добро восторжествует и он в конце концов освободится из плена…

ОШИБКА

С утра выглянуло солнышко, и бабушка сказала:

– Собирайся, соколик, пойдем за кыльками.

Арсений отложил книжку, с готовностью побежал одеваться.

«Кыльками» бабушка называла опавшие сосновые иголки, необходимые для хозяйственных нужд: из них получалась прекрасная сухая подстилка для коровы и свиней, которую необходимо было менять не реже трех раз в неделю. Не то чтобы Арсений любил этот процесс – сбор кылек, но и не отказывался никогда, понимая, что бабушке будет тяжело одной сдирать толстый слой иголок в лесу, а потом и нести мешок домой.

До сосновых лесопосадок он обычно доезжал на велосипеде и ждал бабушку, идущую следом пешком. Собственно сбор кылек не занимал много времени, больше уходило на дорогу, зато в лесу можно было посвистеть, поаукать, поискать поздние грибы и просто поваляться в траве, глядя в небо.

В сумрачные дни лес выглядел примолкшим и печальным, в солнечные – тоже тихим, но каким-то печально-светлым, торжественным, ждущим неизбежного прихода зимы и в то же время – весны и лета. В такие дни в душе поселялась светлая прозрачная грусть, невыразимая словами, но предвещающая смену переживаний и чувств.

А потом он вез мешок, полный сосновых иголок, домой, перекинув его через раму или закрепив на багажнике за седлом. И – солнце в небе, ветер в лицо, запахи осени, лес, дорожка, пересекающая поле, окраина деревни – до чего же хорошо быть свободным после выполнения не такой уж и трудной обязанности…

Арсений Васильевич поймал глазом солнечный зайчик, прикрылся рукой, погрозил пальцем Стеше, забавлявшейся на балконе с зеркальцем.