Беспощадный Лёд

Майк был защитником. Я уверен, что он бы поспорил, сказал, что это какая-то романтическая чушь в попытке облагородить мордобой, но он защищал своего брата, и он защищал свою команду. Майку нравилось притворяться, что ему все равно, но его кулаки поднимались в тот момент, когда кто-то имел наглость угрожать любому, кого он считал находящимся под его защитой.

Это не всегда было только насилие. Майк пытался защитить меня от реальности своего ухудшающегося здоровья, и часто способами, которые я не оценивал. Он скрыл от меня истинные последствия сотрясения мозга, положившего конец его карьере, прогнал меня, и когда я подписал контракт с другой командой, ушел на пенсию. Он был уверен, что я бы остался, если бы знал правду, поэтому и не сказал. Знал, что я остался бы, даже если б и не знал, только лишь бы остаться с ним рядом, поэтому и оттолкнул меня.

Тогда я был в ярости и злился в последующие годы — вечная борьба с переменным успехом, когда Майк пытался отвести меня на безопасное расстояние от него, как будто так я мог избежать боли. Как будто я не сделал свой выбор.

Не могу сосчитать, сколько раз Майк просил меня оставить его. Сколько раз отталкивал. И в итоге, бросил сам. Вот почему он просил меня исчезнуть из его жизни, я знаю. Он не хотел, чтобы я остался позади.

Наверное, можно было бы подумать, что после нескольких лет, прожитых бок о бок с его болезнью, зная, какой будет конец, зная общую картину, будет не так больно в итоге, и что это может стать даже облегчением.

Но это не так. Легче не было и не стало. Иногда мне кажется, что с каждым днем становится все больнее.

***

Я пишу это все, чтобы пролить свет на последствия карьеры хоккеистов-силовиков. Десятки, если не сотни парней, страдающие до конца своих дней как раз из-за хоккейной карьеры. Их головы и мозг превратились в тикающие бомбы замедленного действия. Об этом я хочу сказать. У меня была причина, я хотел написать об этом, и мне великодушно разрешили.

Но невозможно говорить о причине, не говоря о человеке, который заставил меня взглянуть на нее под другим углом. Невозможно говорить о нападениях, драках, симптомах болезней и результатах, не говоря о человеке, которого я любил половину своей жизни, о человеке, которого я люблю сейчас за все то хорошее, что он дал нам обоим. Майк не хотел бы, чтобы я делал это личным, говорил о нем. Но он мертв, так что, как он сам сказал, «какого хрена, черт возьми, он имеет право указывать мне, что делать?»

Майк Брауэр рассмеялся бы в лицо, если бы его назвали хорошим человеком. Он высмеивал хороших людей, хотя я думаю, что он был одним из них. Но он был мужиком со своими недостатками. У него был вспыльчивый характер, он ненавидел любой серьезный разговор, и употреблял в речи «долбанный», «чертовски», «гребанный», «хреновый», «хуевый» и все производные от них больше, чем кто-либо. Такого я никогда не встречал за всю свою хоккейную карьеру, что о многом говорит. Он был нетерпелив, упрям, резок, а иногда и жесток. И он готовил лучший завтрак, который я когда-либо ел; слушал трансляции моих игр по радио, так как от просмотра ТВ у него кружилась голова; позволял нашей собаке спать с ним в кровати, когда я уезжал в гостевые игры, потому что не мог сказать ей «нет», глядя в морду. Он любил меня, хотя никогда не произнес «этих трех слов». Он был умен, забавен, решителен и предан. Он был человеком.

— Просто такова жизнь, — сказал однажды Майк.

Вероятно, все хоть однажды говорили что-то подобное, но он сказал это после четвертой медицинской консультации за неделю, проведя все утро над унитазом из-за побочного эффекта новой дозировки препарата, слабый от тошноты и головокружения, его виски сдавливало от приближающейся мигрени. Мигрени, которая полностью выведет его из строя на следующие сорок восемь часов.

— Просто такова жизнь, — сказал он.

Но так не должно быть.

Лиам Фитцджеральд, август 2033 года