Беспощадный Пушкин

Они кажутся — по инерции нашей совести — слезами глубокого душевного потрясения, родственного раскаянию… Тем более, что Сальери просит погубленного им, отравленного уже Моцарта: «Продолжай, спеши Еще наполнить звуками мне душу…» Вот и мнится, что это горчайшие слезы, запоздалые слезы истинной, разом воспрявшей, хоть и запоздалой, любви. Однако это не так!.. Сальери и впрямь испытывает глубокое душевное волнение. Но это не горькое, а счастливое волненье. Миг убийства Моцарта — это для Сальери «звездный час». Звездный час его сухой, исковерканной — врожденной ему — рационалистской души. Ведь вот что говорит он (вслушаемся; да не заслонят нам эти, на миг умилившие нас, слезы строгой действительности пушкинского текста!):

…Эти слезы
Впервые лью: и больно, и приятно,
Как будто тяжкий совершил я долг,
Как будто нож целебный мне отсек
Страдавший член!..

«Долг» — это, в частности, восстановление «справедливости», попранной «несправедливым», «неправым» небом. Это долг перед довлеющим себе разумом, всецело сливающийся для Сальери с долгом перед собой — носителем такого разума. Характерно: не совесть, а долг воодушевляет Сальери.

МОЙ ОТВЕТ.

Мне почти нечего возражать (разве что против «врожденной ему рационалистской души»; Ст. Рассадин, — вспомните, — хорошо показал, что рационализм у Сальери не врожденный, а приобретенный).

И долг, и во имя справедливости — все это общественное.

Разве что — прокомментировать про совесть, тоже ведь являющуюся проявлением общественного в человеке, в его сознании, а еще больше — в его подсознании? — Комментарий таков: у ингуманиста–общественника совесть действительно легко глушится: он ведь действует во имя общественного же!

Но если я поместил свой ответ в главу «УПОРСТВУЮ», то потому, что начала–то Глушкова «за общественное» в Сальери, а кончила — «за эгоистическое» в нем, кончила «долгом перед собой — носителем такого разума». И вот еще: «…«долг» столь слит с существом Сальери, столь гармоничен относительно его души, что исполнение его, это практическое торжество гармонии между разумом и эгоизмом, это убийство уподобляет Сальери своему физическому исцеленью». И еще: «…интерес лично–эгоистический только прикрыт групповым эгоизмом».

Не пришло Глушковой в голову, что Сальери стал злодеем из–за того, что искалечили его крайний рационализм и крайний коллективизм. И все силы свои она бросила на доказательство, что он такой отроду, а если и нет, то родился со злодейскими задатками, а стал — злодеем в квадрате.

Споря с Соловьевым я уже говорил, что крайности сходятся, похожи и что аналитику следовало бы учитывать, из эгоизма или из коллективизма родом преступник, а не валить все на эгоизм (когда в силе был социализм) или смешивать, мол, перед нами коммуно–фашизм (когда в моде стал эгоизм).

Глушковой бы не ломиться в открытые двери «Сальери злодей», а подумать, чего это Пушкин им, таким, заинтересовался.

А заинтересовался он потому, что его интересовала идея справедливости и то, как она перерождается в злодейство — минуя эгоизм, непосредственно из коллективизма — как это продемонстрировала Французская революция. Тогда б ей, Глушковой, не надо было б доказывать лживость Сальери перед самим собой, поиски им морального алиби и т. п. — А что, если здесь не лжет и не ищет алиби, а призван–таки и — герой? Искаженный герой–коллективист.

Помните — в начале книги — Лотмана, цитирующего Пушкина 30-го года?

«Оставь герою сердце! Что же
Он будет без него? Тиран…»