Беспощадный Пушкин

Во второй половине 20-х и в 30-е годы мы находим то же изображение сильных страстей, которое было ведущим в пушкинских произведениях южного периода. Оно опять–таки являлось вольнолюбивым вызовом душевной мелкости, которая стала психологической нормой для быта общественных верхов николаевской поры… Таким образом, романтическая струя проходит через очень многие произведения «последекабрьского» Пушкина. Остановимся на самом гениальном ее воплощении в маленьких трагедиях. Для понимания их происхождения очень важно подчеркнуть, что романтические тенденции Пушкина во второй половине 20-х и в 30-е годы проявлялись в его желании уйти в иные, чаще всего далекие исторические эпохи, не похожие на современность своей яркостью и «исключительностью»… «Необыкновенные» времена и «необыкновенные» образы можно найти в большинстве маленьких трагедий Пушкина.

Романтика страстей есть во всех маленьких трагедиях. Она дана преимущественно в «обрамлении» средневековья… Сюда же примыкает предательское отравление друга в «Моцарте и Сальери» — пьесе, хронологически относящейся к концу XVIII века, но связанной некоторыми своими бытовыми деталями с рыцарскими временами.

Объединяет маленькие трагедии и другое. В пору сочинения их Пушкин был твердо уверен, что решающим фактором для конечной оценки страстей является их отношение к высшему этическому критерию — счастью человечества. Принцип высшего альтруизма приобретает характер этического приговора над персонажами маленьких трагедий. Сила их страстей не кажется Пушкину абсолютной ценностью. Пушкин–гуманист не отвлекается от нравственного содержания той или иной страсти. Как бы ни поражала читателя грандиозность переживаний скупого рыцаря или Сальери, он неизбежно даст им подсказанную уничтожающую этическую характеристику. И не только подсказанную, но и прямо выраженную, в афористических выражениях: «Ужасный век, ужасные сердца!» («Скупой рыцарь»), «Гений и злодейство — две вещи несовместные»

(«Моцарт и Сальери»).

МОЙ ОТВЕТ.

Фридман не противопоставляет повести трагедиям, и это хорошо. Но я опять не вполне согласен. Альтруизм был задачей тогдашнего Пушкина. Но решал он ее (вполне по принципу Выготского) на пути наибольшего сопротивления: развоплощая материал (страсти) в альтруизм (а я говорю — в идеал общественного консенсуса), не являющийся таким раскаленным, как страсти. То есть развоплощал Пушкин — в нечто противоположное страстям. Оттого у него это не романтическая струя, а романтический (из–за того, что утопический) реализм.

И нет прямого пушкинского афористического называния своего идеала: в повестях Пушкин спрятался за лжеавтора Белкина и его рассказчиков, а в трагедиях автор в принципе лишен собственного слова.

*

ОТВЕЧАЕТ КУПРЕЯНОВА Е. Н. (1981 г.).