Беспредел

Нельзя сказать, чтобы Ольга испугалась, - она была готова и к такому повороту событий: не она первая, не она и последняя. В конце концов сделает аборт, и никто на белом свете, кроме нее и Жорки, не будет знать, что с ней приключилось.

Но вот ведь как - она и Жорке побоялась сказать, что забеременела, побоялась, что тот испугается: мужчины ведь такие трусы! И она тянула, ничего не говорила своему Ромео. Потом, когда тревога, внутренняя маета, худые мысли совсем допекли ее, сообщила.

Жорка, надо отдать должное, не испугался, не сморщил брезгливо рот, а проникся неким мужским сочувствием к Оле и проговорил, озабоченно потирая рукою прыщавый подбородок:

- Как же ты так умудрилась?

- Не знаю... - губы Оли дрогнули.

- Как же не побереглась?

- Да разве я рассчитывала, что все это... м-м-м... произойдет? - Оля не выдержала, заплакала.

- Не надо плакать!.. Давай-ка лучше поищем акушерку.

- Не акушерку, а врача скорее, - Оля улыбнулась сквозь слезы. Акушерка - это когда уже рожать надо.

- Рожать нам не надо. Наше дело - не рожать... - начал было Жорка хулиганскую присказку, но вовремя споткнулся, остановился, озабоченно похмыкал в кулак.

- Надо искать врача! - повторила Оля.

Но не так просто найти в маленьком Мценске врача, который бы у себя дома, на кушетке, за плату, равную стоимости двух бутылок спирта, - а больше наши герои предложить не могли, - согласился бы сделать подпольный аборт. Как говорится, "себе дороже".

Нашли одну акушерку, тихую "надомницу", подрабатывающую абортами на кушетке, но та, осмотрев Олю, прикинула что-то про себя и сказала, поджимая губы:

- Иди-ка, милая, в больницу! Я не возьмусь тебя опрастывать! Рисково это.. Поняла?

Оля понурила голову: все было понятно.

Пришлось идти в больницу. Жорка, белый от страха, пошел вместе с Олей - поддержать, так сказать, подбодрить, но оказалось, что его самого надо было поддерживать. Врач, осмотревший Олю, усадил ее на стул перед собой и спросил, насмешливо глядя прямо в глаза:

- И что же вы, сударыня, хотите?

- Аборт.

- По-моему, вы находитесь еще в том возрасте, когда люди за свои поступки не отвечают. Рано еще.

- Но я, но я... - Оля замялась, на глазах ее вспухли слезы.

- Вот видите, - врач усмехнулся, - приходите вместе с родителями, и мы сообща решим, стоит вам делать аборт или нет.

На улице Оля устроила своему Ромео истерику.

- Это ты все виноват, ты! - кричала она и била Жорку кулаками по плечам, груди, животу.

Жорка не отрицал, что виноват он, кто же еще?! Там, на улице, окончательно рассорившись, они разошлись в разные стороны: Жорка Антошин в одну, О'Кей в другую. К родителям О'Кей, конечно же, не обратилась: она боялась тяжелой руки матери, боялась насмешек отчима, боялась самой себя, боялась, что новость эта докатится до школы - мать либо отчим не выдержат, проболтаются, и тогда ей вообще жизни не будет. Тогда - хоть в петлю!

Некоторое время она еще тянула, а потом, когда решилась, оказалось, аборт делать поздно. Она стала ждать, когда же родители заметят, но родители ничего не заметили. О'Кей была девушкой крупной, в свои девчоночьи годы обладала женской статью, а при нынешней вольной одежде порою бывает невозможно понять, беременна представительница прекрасного пола или нет.

Жорка той порой укатил в Красноярск к родителям. Оля, узнав об этом, зло стиснула зубы: допекла-таки его бабка. С беременностью у нее портился характер, появилась взрослая злость, язык стал резким, глаз завистливым. Оля пристрастилась к выпивке. Школа ее перестала интересовать, да и сама школа ею не интересовалась - времена наступили такие.

Прошли положенные девять месяцев, и О'Кей почувствовала себя плохо тот ясный февральский день с чистым небом и крупным колючим солнцем, заглядывающим в каждый дом, показался ей хмурым. Она осталась одна в квартире. Было утро, примерно десять часов. Сильно болел низ живота. Так сильно болел, что хотелось кричать.

Она стискивала зубы, стараясь сдержать стоны.

Ольга прошла в свою комнату, упала на кровать и, похоже, минут на десять отключилась. В таком полубессознательном состоянии О'Кей родила.

В обвинительных документах написано, что ребенок "вышел" прямо на кровать.

Она больше всего на свете боялась, а вдруг сейчас царапнет ключ и на пороге покажется мать. Либо отчим. Или же еще хуже - соседка, которая языком чешет, как дворник метлой по улице - только пыль столбом стоит, эта уж точно разнесет по всему городу...

Боли, которая только что пробивала ее тело, не было, была только сильная слабость, перед глазами плыли круги, руки дрожали, в ушах стоял звон, и был страх, дикий страх.

Она даже не помнила, как и чем обрезала пуповину, как избавилась... от чего там надо избавляться-то? Не помнила, плакала ли она сама, плакал ли ребенок - все мелкие мелочи, очень острые, надолго оседающие в мозгу, которые запоминаются каждой роженице, у Оли просто вытряхнуло из головы, словно бы их и не было. Все утонуло в оглушении, в страхе.