Бессердечная Аманда

Он оказался прав: через пару недель пришло короткое официальное письмо от Гловача с двумя анкетами-заявлениями для получения визы. Гловач писал, что Рудольфу и его спутнице надлежит заполнить анкеты и отослать их ему вместе с фотографиями. И сколько бы теперь Луиза ни качала головой со скептической усмешкой, Рудольф знал: это победа — выдача анкеты-заявления практически всегда означала положительный ответ. Теперь-то она наконец уже могла бы радоваться, но она ходила как в воду опущенная, с таким видом, как будто теперь, наоборот, стало еще более очевидным, что ничего из этого не выйдет. Он считал это своеобразным суеверием, наивной попыткой подкупить судьбу, боязнью все испортить преждевременной радостью.

Она долго тянула с заполнением анкеты. Рудольф уже несколько раз поторапливал ее, он хотел наконец отослать бумаги, но все напрасно. Когда он спросил ее, была ли она хотя бы в фотоателье, и она отрицательно покачала головой, он почувствовал, что тут что-то не так. Поскольку он не мог себе представить, что нормальный человек добровольно может отказаться от такой поездки — в Нью-Йорк, к Ниагарскому водопаду, в Калифорнию, — его охватил страх. Неужели их роман подошел к концу?

Объяснение, которое он в конце концов от нее услышал, привело его в ярость. Она была совершенно уверена, сказала Луиза, что ей не дадут визу, поэтому решила не поднимать одну тему, которая теперь стала камнем преткновения. Эта тема — Генриетта. Ехать без нее в Америку совершенно невозможно — не для него, а для нее, Луизы. Он недавно говорил ей, что ни одна поездка не стоит того, чтобы он на целый месяц расстался с ней. То же самое она может сказать о себе и о своей дочери. Конечно, найти кого-нибудь, у кого можно было бы оставить Генриетту на время поездки, не проблема, но она боится вреда, который может быть нанесен ребенку такой длительной разлукой. Она еще не понимает, что это значит — «мы вернемся через месяц». Для ребенка ее возраста это целая вечность, для него это все равно что расстаться навсегда. Уехать на целый месяц — значит практически бросить ее, а это жуткая травма как для ребенка, так и для матери. Все это, конечно, звучит слишком драматично, поэтому она так долго и не решалась заговорить с ним. А так как она не может требовать от него, чтобы он попросил визу еще и для Генриетты — тем более что это уж точно безнадежное дело, — то лучше всего ему поехать одному. И никакими угрызениями совести ему мучаться не надо: когда он вернется, она с сияющим взором встретит его в аэропорту (обещает!), а дома его будет ждать праздничный пирог и тепло семейного очага.

Я не хотел в это верить. Я и без нее понимал, что Себастьян не запрыгает от восторга, если его мать уедет со мной в Америку (он кривил рот, даже когда мы не брали его с собой, отправляясь за покупками в супермаркет), но то, что эта поездка в его глазах равносильна разлуке навсегда, было чистой воды фантазией. Поверить в то, что этот умный, одаренный мальчишка не знает, что такое месяц?.. Ему было четыре с половиной года, мы играли с ним в шашки, мы играли в memory; из десяти партий я с грехом пополам выигрывал четыре или пять. В карты он так дурил детей вдвое старше себя, что те чуть не лопались от злости; числами он жонглировал не хуже, чем Растелли[2] своими мячиками, — и вдруг такие страхи!

Я в тот же день послал американцам письмо с отказом. Я позвонил Гловачу, извинился и сказал, что вопрос о поездке, к сожалению, снимается с повестки дня по семейным обстоятельствам. Наверное, я не поехал в Америку, чтобы показать Аманде, как сильно она меня подвела, — по-детски наивная и глупая месть. Но меня разозлило не столько ее решение (в конце концов, это законное право каждой матери доходить в своей материнской любви до абсурда), сколько это ее деликатничанье и занудство. Если бы она поделилась со мной своими сомнениями сразу же, как только я получил приглашение (ну пусть через три дня — сомнения есть сомнения, они требуют времени на размышление), мы бы еще могли поспорить о тонкостях детской психологи, сейчас это уже не имело смысла. Сейчас граница между заботой о правах Себастьяна и пренебрежением моими правами была вероломно нарушена.

Аманда мучилась угрызениями совести и не прекращала свои попытки примирения даже после моей трехдневной скорбной отрешенности. На третью ночь она прибегла к безотказному средству: она уселась верхом мне на грудь перед газетой, которую я читал. Конечно, она добилась своего, но я упрямо заявил, что к примирению это не имеет никакого отношения, это всего лишь секс. Только узнав о моем письме в Америку и о звонке в министерство, она вновь помрачнела. Я сделал это специально для того, чтобы предстать перед ней ее жертвой, сказала она раздраженно, но она не чувствует себя виноватой настолько, насколько мне бы этого хотелось; при этом она махнула рукой, словно желая сказать: «Все. Точка». Глядя на нее, можно было подумать, что она даже радовалась перспективе моего отъезда в предвкушении целого месяца свободы от меня.