Бессильные мира сего

Вот и все, думал он с привычной горечью. Вот и все. Вот и все… Где Тимофей? Тимофей был здесь же – стоял рядом в самой своей неприветливой позе и наблюдал за маминой дочкой. Он не любил детей и не доверял им. “А что это дядя делает? – спрашивало между тем дитя ясным голоском. – Дядя заболел?” Не заболел дядя. Дядя сдох. Дядя обмочил штанину изнутри и чувствует себя полным и безусловным говном. А тот, вальяжный, безукоризненный и любимый массами, даже ничего не заметил. Охранники – да, заметили, явно что-то заподозрили, хотя, конечно, так и не поняли что к чему, а барин этот демократический даже и не почувствовал ничего. Глухарь на току.

…Вернуться, подумал он с вялой злобой. Вернуться и добить гада… Он знал, что не вернется. Сегодня – нет. Завтра. Потом. Он вдруг почувствовал – поверх бессильной тоски – неожиданный прилив энтузиазма: появилось что-то, о чем надлежало помнить, о чем стоило теперь содержательно думать. Не только о том, где бы раздобыть старый архив, желательно блокадных времен, а еще и о том, каково это будет, когда они снова встретятся. На каком-нибудь митинге, например. Там же выборы, кажется, происходят у них? Вот и прийти на встречу с избирателями. Избиратель я или нет?.. Я избиратель. Я имею право избирать. И я избрал. Его. Пусть молится теперь – я его избрал… Он вспомнил, что говорил давеча засранчик-Вадим, и хихикнул: не отломится тебе ничего, засранчик ты мой, не выберут его никогда, потому что я его выбрал, а ты – знай себе надейся, засранчик, ты получишь то, что тебе только и причитается по жизни – горестное разочарование. Ибо сказано: разочарование есть горестное дитя надежды… Дома он прежде всего переоделся. Штаны и трусы бросил в стиральную машину. Машина была уже набита, и был набит, причем с верхом, ящик для грязного белья. Значит, сегодня надо будет заняться стиркой. Мы люди простые, у нас прислуги нет, не держим мы прислуги, сами стираем, сами готовим, сами полы моем… Правильно, животное? Сожрало кашу? То-то же. Мяса сегодня не будет. Мясо будет завтра… Телефон зазвонил неожиданно громко. Особенно громко именно потому, что неожиданно.

Семь часов. Кто бы это мог быть? “Полковнику никто не звонит…” Оказалось – Тенгиз. Психократ. Он побаивался Тенгиза. С этой зверюгой свирепой следовало держать ухо востро. Этот не шутит и шутить не любит…

– Олгой-хорхой? Приветствую тебя.

– А, господин Психократ, лично? Ты еще жив?

– Не дождешься, Олгоша. Он же – Хорхоша. Слушай, ты Димку Христофорова давно видел?

– Сегодня видел. Отвратительное зрелище.

– Значит, ты в курсе?

– В курсе чего именно?

– В курсе его проблем.

– Да. К сожалению. Всю жилетку мне своими соплями залепил.

– Понятно. Так вот имею тебе сообщить. Мы собираемся у меня завтра, в девятнадцать часов…

– Кто это – “мы”?

– Драбанты. Деды. Все.

– А я здесь при чем?

– Не п…и, Григорий! Это серьезное дело. Это нас всех касается. Сегодня – Димка, завтра – ты.

– Это ты не… это самое… Ради меня вы уж никак не стали бы собираться.

– Уверяю тебя, стали бы.

– Да вы же все меня терпеть ненавидите!

– Не преувеличивай, Олгоша. Не преувеличивай своего общероссийского значения. Ты человек малопривлекательный, это, блин, верно, но ты – один из нас, и никто этого обстоятельства пока не отменял. Да и не сможет отменить…

Проще было не спорить. Проще было – соглашаться, а потом делать по-своему.

– Ладно. Убедил. Я подумаю. В девятнадцать часов, говоришь? А завтра у нас что – пятница?

– Да. Завтра, у меня, в девятнадцать часов.

– Я подумаю.

– И не п…ди!

– Постараюсь. А ты – живи. Если получится.

– Я же тебе уже сказал, блин: не дождешься! Тенгиз положил трубку на рычаг осторожно, словно она была тончайшего фарфора, и шумно выдохнул через нос.

– Жуткий тип, – сказал он.

– Придет? – спросила Ольга.

– Не знаю. Вообще он меня побаивается, так что, может быть, и придет.

– А ты его разве не побаиваешься? – Она внимательно разглядывала себя в зеркале, будто видела впервые после долгого перерыва.

– Есть немного.

– Но почему? Я с ним как-то разговаривала по телефону. Вежливый. И совсем безвредный, если судить по голосу.

– Да. Но внешность обманчива, как сказал еж, слезая с сапожной щетки.

– Не пошли, пожалуйста. А какой у него талант?

– Он замечательно умеет ненавидеть.

– Значит, ваш сэнсей и ненависти учит тоже?

– Сэнсей никого и ничему не учит. Он только открывает ворота.

– Как-это-как-это?

– Человек смотрит и видит: перед ним забор. Или даже – стена. Каменная. А сэнсей говорит: вот дверь, отворяй и проходи…

– Ну?

– И человек проходит.

– А как же ненависть?

– Он вошел не в ту дверь. Это была ошибка.

– Сэнсей ошибается?

– Да. И не так уж редко. Он дал Гришке “Американскую трагедию”, а Гришка вместо этого прочел “Путешествие на край ночи”.

– Не понимаю.

– А никто не понимает. Сэнсей, думаешь, сам понимает? Хрена с два.

– Ты можешь без крепких выражений?

– Вообще-то могу, но зачем?

– По просьбе трудящихся.

– Слушаюсь. Голос трудящихся – голос божий.

– Расскажи лучше про этого своего Олгой-хорхоя. Что это, кстати, значит – Олгой-хорхой?