Бессильные мира сего

– Это правда… А какой-нибудь достойный компромисс возможен? (Вымученный юмор беспомощного старика, загнанного в темный угол, из которого есть один только выход – в завтра, в понедельник, в Дом Страдания. Такой юмор надлежало поддержать, хотя бы только из обычного милосердия.)

– Я не хожу на компромиссы, – высокомерно ответил Роберт, разрывая упаковку шприца.

Сэнсей вдруг спросил (не оборачиваясь, все так же – лицом в стену):

– Вы тоже меня осуждаете, Робин?

– А як же ж, конечно, – сказал Роберт. – А за что, собственно? – Но он уже насторожился – голос сэнсея ему не понравился решительно.

– За то, что я учинил с Вадимом.

– Вот как? Вы что-то учинили с Вадимом?

Роберт все еще пытался держать юмористический тон, хотя сомнений уже не оставалось, что речь пошла о серьезных вещах. И вдруг понял.

– А вы не заметили?

– Заметил, – медленно сказал Роберт. – Только что.

– Вы считаете, это было слишком жестоко?

– Какая разница, что я считаю, – пробормотал Роберт. А может быть, и не пробормотал вовсе, а только подумал. (“…Вы ленивы и нелюбопытны. Бог подал вам со всей своей щедростью, как никому другому, а вы – остановились…”) Лицо Вадима вдруг вспомнилось, не лицо, а физиономия – мокрая, зябкая, с просинью, физиономия непристойно, до омерзения перепуганного человека. (Стоило оно того? Наверное.)… И запах псины от него… И голос его – искательный голосишко битого холуя… (“…Вы сделались самодостаточны, вы не желаете летать, вас вполне устраивает прыгать выше толпы, вы ДОВОЛЬНЫ – даже самые недовольные из вас…”) …И потому надлежит нас иногда пришпоривать? Шенкеля давать? Дабы не застоялись? Наверное. Если человека не бросить однажды в воду, он никогда не научится плавать, хотя умение плавать заложено в нем самим Богом. И если не гнать нас пинками к зубодеру, – так и будем ведь ходить с дырками в зубах……Какая, впрочем, теперь разница. Он сделал это, он добился своего, а теперь мучается. Вадим, небось, ходит гоголем: он победитель, и все зубодеры позади. А этот странный старик мучается, потому что не уверен и никак не убедит себя, что достигнутая цель оправдывает средства.

– С нами иначе нельзя, – сказал Роберт с максимально глубоким убеждением в голосе. – Победа все списывает… (Сэнсей слушал. Внимательно. Насторожив затылок с черно-багровым пятном “чертового подзатыльника”.)

“Достигнутая цель оправдывает средства”, – сказал Роберт этому пятну. Врать было неприятно. Но в конце концов, он, может быть, и не врал совсем?

– Все, ваше время истекло, – сказал он бодро и надломил кончик ампулы.

– Разочарование – горестное дитя надежды, – сказал сэнсей. Он все еще лежал лицом в стену. – Но, может быть, все-таки, попозже? Перед самым уходом?

– А я, собственно, уже собрался. Одиннадцать часов.

– Караул! Праздник кончился! – сказал сэнсей, задирая полу халата.

Глава одиннадцатая

ДЕКАБРЬ

Совершенно нет времени

Отбыли точно в десять, по дороге большей частью молчали.

Сэнсей сидел на обычном своем месте (самом безопасном, справа сзади) и вообще не произнес ни слова – только в самом начале, усаживаясь, тихонько поздоровался с Тенгизом. Новость насчет Интеллигента его просто раздавила – никогда прежде не видел его Роберт таким тихим и покорным. С самого раннего утра, с момента, когда позвонил какой-то доброхот от Аятоллы и преподнес подарочек, он ничего не хотел, на все был согласен и только кивал, как носом клевал, причем каждый раз – с некоторым запозданием, словно до него не сразу доходило.

Тенгиз, оказывается, о вчерашнем знал все и даже, видимо, больше. По своим каналам. О деталях – умолчал и вообще, увидевши сэнсея, сделался молчалив. Он управлял машиной с необычной для себя осторожностью, никаких разговоров не заводил и только иногда сквозь зубы отпускал очередную порцию (вполголоса) “блинов” пополам с энергичными инвективами в адрес “долбаных наледей, выледей и проледей”.

А Роберту уж совсем было не до разговоров. Он думал о “странных превратностях бытия”, о несчастном Интеллигенте-Профессоре, о бедолаге Ядозубе, но более всего – о том, что будет, когда они приедут на место: позовет его сэнсей с собой в палату или все как-нибудь обойдется. В палату идти не хотелось категорически. Он вспоминал это землистое и ставшее совершенно чужим лицо, впалый морщинистый рот, длинные белесые волосы по щекам, болезненный взгляд беспомощного, обессиленного животного… костлявая грудь в вырезе серой рубашки… горький запах мочи… Безжалостная все-таки штука – эта наша обыденная жизнь. И не то беда, что мы от нее меняемся. Беда в том, что она нас превращает. Всех. Всегда. Без всякого сожаления. И безо всякой пощады…

Прибыли на место ровно в двенадцать. Тенгиза оставили в машине, В одиночестве. Перед зданием никого не было. Елки стояли тихие и грустные под снегом, не было видно ни посетителей на широкой входной лестнице, ни прогуливающихся пациентов с финскими санками наперевес.

У дверей палаты сэнсей остановил Роберта и сказал ему тихо: