Бессмертие

— Неправда, — сказала Тоня, — этого не может быть. И хлеб и порох есть в городе, и твой сын сегодня все это привезет.

«Зачем я их обнадеживаю?» — неожиданно подумала она и быстро вышла из чума. Из серенького чемодана, что лежал в палатке, она достала последний кусок черствого белого хлеба. Хлебная крошка присохла к переплету коричневой книги.

— Горький, — прошептала она и, крепко прижимая хлеб к груди, вышла из палатки.

Голодными глазами дети смотрели на белую булку. Она отломила по маленькому кусочку, дала им и, чтоб не разреветься, побежала к матери Тагана.

Там она размочила хлеб в густом чае и, ложечкой разжав стиснутый рот, накормила женщину.

— Все олени поедены. Капканы стоят далеко. Парни ослабли, товарищ Тоня.

— Помолчите, — умоляюще попросила девушка, — ваш сын сегодня все привезет. Ложись спать, Тагана, я посижу с твоей мамой.

Мальчик отполз от матери и лег на шкуры, сурово сжав губы.

Тоня подбрасывала сучья в костер, и, когда ярко вспыхивало пламя, она с долгой нежностью и сочувствием наблюдала за сводимым судорогами лицом женщины.

Как мечтала эта женщина увидеть сына большим! Месяц тому назад, когда был зарезан последний олень к впереди маячила смерть, она сшила ему длинную малицу, точно на большого охотника. Она расшила ее тоненькими лоскуточками разноцветных сукон, и, когда он надел ее, эту новую малицу, она потрескавшимися сухими губами шептала:

— Вот каким ты будешь, Тагана, когда над твоей головой пройдет три больших ночи.

«Что делать?» — в смятении думала Тоня.

— Когда кончится эта ночь? — прошептала она с тоской.

Женщина тихо застонала и открыла невидящие глаза. Она приподняла голову, точно к чему-то прислушивалась, и вновь упала на подушки.

— Та-га-на… Та-га-на…

Тоня вышла из чума и потерла жестким снегом виски. В морозной тишине ей померещился скрип саней. Она прислушалась. Нет, действительно где-то ехал человек. Явтысый вышел из чума и всматривался в темный горизонт.

— Это сосед едет.

Через полчаса к чумам подъехал низкорослый охотник. Он круто повернул упряжку, и Тоня бросилась к нартам. Они были пусты.

— Мне газету дали только… В городе нет хлеба, — сказал юноша.

У Тони от приступа голодной тошноты закружилась голова. Губы ее задрожали, и она упала в снег рядом с нартами, и какими-то далекими и смутными дошли до ее сознания слова юноши:

— Встретил тадибея, шаманить будет у нас.

Явтысый наклонился над девушкой. Он осторожно поднял ее и увел в палатку. Она зажгла лампу и в полузабытьи лежала до тех пор, пока не вошел Явтысый с газетами в руках.

— Почитай, девушка, зачем хлеба в тундре мало. Война не началась ли?

Тоня подняла воспаленные веки и долго всматривалась в расплывающиеся буквы… Голова болела.

Она просмотрела передовую, и гнев и горечь заполнили ее. В передовице писалось, что руководители окрвнуторга, бывшие троцкисты, мало забросили хлеба в тундру.

— Стрелять их, сволочей, надо! — в исступлении закричала Тоня. — Всех, до одного!

Глухая дробь барабана неожиданно врывается в ее палатку. Она, спотыкаясь и падая, бежит к крайнему чуму. Она отводит полотнище, протискивается среди испуганных охотников и женщин и застывает в страхе.

Вокруг больной, неподвижно лежащей на волчьих шкурах, мечется Васька Харьяг, ударяя колотушкой в пензер.

Оловянные, медные, никелевые пластинки на его одежде звенят глухо и сдержанно. Уши высокой шапки из меха росомахи бьют по его широкоскулому лицу. Узкие глаза полузакрыты, и пламя костра золотыми точками отражается на зрачках. Он поворачивается лицом к больной, плюет через костер и неестественно тихим, отрывистым речитативом шепчет заклинания. Уже пена появилась на краешках его губ. Уже женщины испуганно заскулили, протягивая к больной черные, зловещие, худые руки, когда шаман приник к лицу больной и пензером провел по ее воспаленным губам.

Глаза его, налившиеся кровью исступления, выпуклы и жутки. В тишине он изрекает гневно и кратко:

— Забыли Нума? Забыли духов? Детей отдаете русской девке, которая шаманит у черного ящика и вызывает своих духов? Голод и смерть — вот что вам пошлет Великий Нум за это. Пусть об этом ветер разнесет молву по всем великим тундрам. Нум отказывается простить эту женщину… Выйдите все из чума.

Тадибей опустился на доски у костра и закрыл глаза руками. Мужчины и женщины покинули чум, но тадибей не открывал глаз. Он открыл их спустя полчаса и увидел сидящую напротив русскую учительницу. Она насмешливо наблюдала за ним.

— Скажите, вы много выпили сегодня?

Шаман испуганно отодвинулся.

— Только сярку, хабеня.

— Вам правду духи ваши говорили?

— Правду, правду, — быстро проговорил Васька Харьяг, и рука его потянулась к кованому ножу на ремне, — а может, и врут, кто их знает.

Девушка быстро поднялась. Брови ее сдвинулись и взгляд стал острым:

— А ну-ка, нож! Нож давай, говорю.

Тадибей поднялся и зловеще усмехнулся. Он шагнул к девушке и сразу стих.

Тоня неторопливо вытащила браунинг и спустила предохранитель.

— Успокоился? А ну гони нож. Да ручкой подавай, а не острием.

Старик подал нож и вновь сел у костра.