Бессмертие

Солнце в розовом тумане доползло до полуночи. Полчаса постояв на севере, почти касаясь горизонта, оно стало подниматься, и комары, относимые ветерком, уже не беспокоили стадо. Стадо медленно ползло на север, поднимаясь на широкую и пологую сопку.

— Вставай, Ванюта, — сказал Илько, тронув плечо пастуха, — я поеду.

Ванюта дрыгнул ногой и пробормотал:

— Я вовсе не пьяный.

— Вставай, Ванюта, — повторил мягко и настойчиво Илько, — ты давно в чуме не был.

Ванюта встал и сонным взглядом окинул тундру.

— Не поеду в чум. Я здесь останусь.

— Ты худо спал. Отдохнуть надо, — сказал Илько, но Ванюта наотрез отказался вернуться в чум.

— Мне и здесь хорошо, — отвечал он и, окликнув собак, поехал к стаду.

«Захворает, а кто о нем жалеть будет? Сирота. Только и вспомнят, что пьяница был, — с горечью думает Илько. — Семка первый же в газету напишет: «Гнать таких из колхоза».

Олени бодро тянут нарты обратно к стойбищу. Полозья нарт пригибают колючий кустарник, и ветви его хлещут по лодыжкам Илько. Вот уже виден дым из чумов, что стоят на вершине крутой сопки. Ветерок пригибает дым к склонам ее, и Илько уже ощущает горьковатый запах вяленого мяса и ржаного хлеба.

Въехав в стойбище, Илько отпускает оленей и с удивлением прислушивается. В чумах ругаются женщины.

«Сын, — думает Илько, — всех перессорил…»

Из чума выходит Семка. Он выходит из чума боком и тащит за собою шкуры-постели. Не замечая Илько, он вешает шкуры на одну из нарт и гибким хлыстом-лозиной выбивает из них пыль. Ветерок относит ее на Илько. Женщины выбегают из чумов и, обступив Семку, бестолково кричат:

— Еще детские зубы не выпали, а уже всех учит!

— Начальником стал, слепая мышь!

— Ха, — отвечает Семка, — колхозники! — и хмыкает насмешливо.

— Тебя побить надо! — говорит одна из женщин.

— Ишь ты! — говорит Семка, продолжая старательно хлестать лозой по пыльной шкуре.

Широкое рябое лицо его сосредоточенно-сердито. Широкие уши оттопырены и розовы от солнца, которое смотрит в глаза Семке.

Откинув выбитую от пыли шкуру, он вешает на нарту следующую и продолжает работу.

— Умрешь сегодня, Семка, от вши! Всех не выбьешь, — смеются женщины.

— Оставь хоть для развода одну. Всю жизнь с ними в дружбе жили, как теперь без них спать-то?

— Поспите, — говорит Семка сердито, — я вас заставлю даже с мылом умываться.

Из чума выходит, тяжело переставляя ноги, пастух Ноготысый.

«Приехал», — думает о нем с неприязнью Илько.

Пастух угрюмо смотрит на Семку и спрашивает хриплым голосом:

— Да кто ты такой есть, что мне спать не даешь?

Семка бережно кладет лозу на нарты и вынимает из грудного кармана поношенной юнгштурмовки бумажку, свернутую вчетверо.

— Читай, — важно говорит Семка.

Пастух берет бумажку и растерянно рассматривает ее. Он хмурится и потеет. Ему очень хочется узнать, что в ней написано, но стыдно сознаться перед мальчишкой в своей неграмотности. Пошевелив губами и искоса взглянув на женщин, пастух утвердительно кивает головой и говорит:

— Все так! И печать даже есть. Все правда. Ничего не поделаешь.

И, смущенно отвернувшись от женщин, он подходит к Илько.

А Семка хитро улыбается. Он свертывает справку о прививке ему тифа и говорит:

— Ну!

Женщины покорно расходятся по чумам. Они выволакивают шкуры и начинают так яростно щелкать по ним прутьями, точно хотят выместить на них злобу против Семки. Они выносят латы — доски, стелющиеся вокруг костра и заменяющие в чуме стол. Горячей водой они моют посуду, продолжая роптать на школу, которая так испортила сына Илько Лаптандера.

А Илько сидит на нартах и щурится от утреннего солнца.

— Был в больнице? — спрашивает он пастуха.

— Доктора не было, — отвечает тот и беспокойно отводит глаза от взгляда Илько.

— А водка была? — хмуро спрашивает Илько.

— Водка? — неохотно говорит пастух. — Я ведь немного выпил.

— Эх ты, — с грустью говорит Илько. — а Ванюта больной. Домой приехать не может из-за тебя…

— Русские правду говорят: «Дуракам закон не писан», — отвечает пастух, и самодовольная улыбка появляется на его губах.

— Эх ты, — говорит Илько, — умный…

И, поднявшись с нарт, уходит в свой чум.

На чистых досках, проскобленных ножом, Илько видит тетрадь сына с рисунками.

Семка сидит на шкурах и чинит карандаш. Он делает второй номер «Чумовой газеты». Дел много, а сотрудник один — Семка. Если бы не приняли Семку в комсомол, отдыхал бы он каникулы, не зная заботы, но его приняли в комсомол, и тяжелые обязанности легли теперь на его плечи.

Надо было научить отца грамоте, женщин чистоте, выпустить стенную газету в чуме. Потому-то, приехав в родное стойбище, Семка собрал всех пастухов, женщин и детей и сказал им:

— Я буду здесь делать культурную революцию.

Пастухи, не раз слышавшие это слово, охотно согласились.

— Делай, Семка, делай. Ты ведь у нас теперь ученый…

А когда он начал делать ее, они сердились. И теперь вот Семка знал, что и отец сердится на него.

«Пусть сердится», — думает Семка, но на душе его становится тоскливо при этой мысли.