Бессмертие

— Не понимаете вы, — сказал Семка и задумался.

Неожиданно взгляд его остановился на бинокле, висевшем рядом с Ноготысым. Пастухи иногда пользовались им, чтобы найти отбившихся от стада оленей. Лицо Семки осветилось надеждой. Он перешагнул через костер и взял бинокль. Он отвернул от бинокля широкое стекло и показал на щель в латах.

— Смотрите через него на доску, — сказал он.

Женщины посмотрели.

— Ой, грязи-то сколько, — сказала одна из них, — худо промыли все же, а так, без стекла, незаметно.

— Теперь понимаете, почему здесь она такая большая нарисована?

— Понимаем, — сказали женщины, хотя они еще очень смутно понимали, как ученые увеличивали в книге этот пережиток царя и урядника, — ученые, верно, в очках ходят, и им все кажется большим.

А Некучи провела по странице подрагивающими пальцами и сказала:

— А я не понимаю. Дым убил мои глаза, и я ничего не вижу.

— Все правда, Некучи, — сказали женщины, — верь ему. Шкуры вытряхать надо, а то вши расти будут. Они вырастут с куропатку, если долго не мыть доски и не вытряхивать шкуры.

— Теперь мы разберем по пунктам, что такое есть болезнь тиф.

— Отпусти нас, Семен Ильич, — говорит Некучи, — нам спать охота.

— Отпусти нас, — говорят женщины, — это сразу трудно понять.

Семка думает. Он нехотя прячет книгу в портфель.

— Что ж, идите, — говорит он, провожая женщин полным горечи взглядом.

Женщины уходят, и только Ноготысый бормочет сквозь сон:

— Нет, не пойду я. Пусть сегодня Вылко пасет. Мне в больницу надо.

Семка сбивает в кучу обгоревшие веточки в костре и с грустью говорит:

— Вот…

И впервые за всю свою небольшую жизнь он с ненавистью смотрит на убогий уют родного чума, на сизую пленку дыма, на шкуры, покрытые бахромой копоти.

— Эх вы, охвостье старого быта, — говорит сердито он и ложится спать.

Всхлипывание и крики женщин чудятся Семке всю ночь. Сны беспорядочные и рваные снятся ему, но неожиданно наступает затишье, и чья-то рука трогает Семку по вспотевшему лбу.

— Вставай, Семен Ильич, — слышит он голос Некучи,- — беда!

Семка вскакивает. В чуме темно, и только белесое пятнышко неба светлеет в мокодане.

— Приехал Ванюта, — шепчет Некучи вздрагивающим голосом, — он заболел, и мы попросили у Ноготысого водки. Ноготысый принес водки и стал ее пить, а стадо без пастуха. Мы пошли за Илько, а он весь черный, хворый. Его водкой кто-то напоил. Что делать? Ты начальник теперь, прикажи Ноготысому.

— Мне только четырнадцать лет, — говорит Семка, — я вовсе не начальник, а такой же, как все.

Но, одевшись и войдя в соседний чум, Семка говорит Ноготысому тоном большого начальника:

— Гражданин Ноготысый! В чем дело?

Ноготысый развалился у костра, и багровое лицо его выражает великое блаженство.

— Ха, — говорит он, — от работы волки дохнут.

Семка наклоняется над Ванютой. Лежа на боку, он глухо, с надрывом кашляет, и желтая тряпка, которую он держит у рта, вся в крови.

— Простыл я, Семен Ильич, — говорит он печально, — вот полежу немного и опять в стадо пойду. Ноготысый не хочет. Надоела мне, говорит, бедная жизнь.

— Поменьше бы пил, сват, да по больницам ездил, вот и заработал бы больше, — беззлобно говорит Некучи.

— Молчи, несознательная! — кричит Ноготысый. — Надоели мне эти проклятые олешки.

— Лежи, Ванюта, — тихо говорит Семка, — в больницу тебя отвезти надо.

И он выбегает из чума, чтобы запрячь нарты.

Но нарты уже запряжены, и на них лежит Илько Лаптандер, и губы его черны, как обугленные. Илько держится рукою за живот и тихо стонет.

— Потерпи, тятя, — говорит Семка.

— У меня совсем худой живот… — тяжело говорит Илько и замолкает, вглядываясь белесыми глазами в лицо сына. — Олешки, Сема, разбегутся… Грибов много сей год… Потеряются.

— Я пошлю Ноготысого.

— Не пойдет он, Сема… Он богато раньше жил, а теперь вспоминает об этом… Скажи бабам… Они поймут…

— Скажу, — говорит Семка, — только молчи.

И возвращается в чум, помогает Вылко подняться и сесть на нарты. Две девушки берут хореи в руки и садятся на нарты с больными. Упряжки уносят их на восток, покрытый иссиня-черными тучами.

Высокая женщина с толстыми кривыми ногами подводит к чуму свежую упряжку. Она берет тынзей и приносит из чума Илько Лаптандера бинокль.

— А ты куда? — спрашивает Семка.

— К олешкам пойду, — говорит женщина, — без них как жить будем?

— Ты сознательный товарищ, и тебя за это премировать надо, — говорит взволнованный Семка и идет в чум.

Ноготысый уже спит сном праведника, вытянув длинные худые ноги к огню, пламя уже тронуло его пимы, сшитые из оленьих шкур.

Семка оттаскивает ноги пастуха от костра и говорит с ненавистью:

— Каленым железом надо выжечь это охвостье разгильдяйничества…

И, чтобы женщины поняли, про кого он говорит, Семка показывает на Ноготысого.

Пастух открывает глаза. Розовые распухшие веки его дрожат.

— Но, но, — говорит он, — только не грози.

И вновь погружается в сон.

Взяв у женщин бинокль, Семка садится на нарты и уезжает к стаду. Мельком он оглядывается на стойбище и по-ребячьи радуется.

Женщины выносят из чумов шкуры и выбивают их на ветру от пыли.

«Хороший я доклад вчера сделал», — думает Семка и смотрит на небо.