Бессмертие

Когда Маликджан ввел невесту, гости запели свадебную песню «ёр-ёр». А ее это тоже не касалось… Она убежала, спряталась в темном углу, в каком-то закоулке, забитом корзинами с подарками, и плакала под веселые всплески свадебной песни. А потом взяла себя в руки, вытерла глаза, вернулась в гостиную и тоже пела со всеми «ёр-ёр». Как мертвая. Открывала рот, произносила слова, но не слышала и не чувствовала их.

Еще помнится, что Масуд спросил, а где родители Назики? Где ее отец Мардонходжа, который помог разоблачить самого Салахитдина-ишана, помог отобрать у него незаконно содержащихся на чужих пастбищах баранов и коней? И, узнав, что Мардонходжа струхнул и прячется, встал с места:

— Я схожу за ним.

— Зря время потеряете, — безнадежно махнул рукой Маликджан.

— Он уперся на своем, — подтвердила Назика и тоскливо вздохнула.

Масуд пропадал с полчаса. Салима привыкла замечать и отсчитывать по ударам своего сердца каждый миг его отсутствия. А возвратившись, ответил на вопросы людей:

— Семена посеяны, а будут всходы — увидим.

И увидели! Мардонходжа появился в дверях, ведя за собой на поводу гиссарского барана, мясо которого, как известно, расплывается в жиру. А за ними шествовала мать невесты, под чачваном, в парандже, и с туго набитым узлом, полным снеди и подарков. Знать, не зря говорили, что сначала собирались они на свадьбу и давно приготовились к ней. Да если бы и с пустыми руками пришли, как осчастливил Масуд Назику, сколько незабываемой радости ей принес!

А ей, Салиме, ни капли…

Во дворе, на ветках деревьев, скоро зажгли прицепленные к ним фонари, стало еще праздничней. На земле пылал, потрескивая, большой костер, у которого музыканты подогревали барабаны, потуже натягивая кожу. Среди них и Кадыр-ака подогревал свой бубен.

Когда Маликджан вывел Назику во двор, где затевались песни и танцы, слезы заблестели у нее на глазах. И легко было догадаться, что это слезы счастья. Но песенникам и музыкантам, уже хватившим винца из высоких хумов, дай только за что зацепиться. Увидев слезы, они тут же начали:

Не плачь, милая, не плачь, ёр-ёр,
Свадьба твоя, слышишь, опач, ёр-ёр!

Дом твой, это дом ведь твой, ёр-ёр,

А порог в нем золотой, ёр-ёр!

Все твое, время твое, ёр-ёр!

Веселей споем для нее, ёр-ёр!

Где же было взять хоть каплю веселости другой влюбленной, с другим именем и другой судьбой — Салиме? Ее никто не замечал, о ней никто не помнил… Ее, конечно, окружали подруги невесты, высказывали ей благодарность и добрые пожелания за помощь Назике, и сама Назика благодарила ее то взглядом, то словом, но Масуд ее словно не видел, и поэтому казалось, что не замечает никто. Казалось, никому она не нужна!..

Думалось, чужая свадьба виновата! Вернется домой, к работе, все пройдет. Нет! С каждой неделей жить дальше в Ходжикенте становилось труднее.

Конечно, можно было поучиться выдержке у Масуда, но ведь она не мужчина!

К ночи морозы так крепчали, что, по крестьянскому выражению, плевок замерзал на лету. Масуд мобилизовал учителей и родителей школьной детворы, установили во всех классах железные и чугунные печки, какие уж где нашли — в разных местах. Поля опустели, земледельцы схоронились в домах, по-зимнему тихо стало в кишлаке, только слышалось то там, то тут блеянье овец. Да иногда голос матери, которая загоняла домой промерзшего до костей мальца, нашлепав его по попке.

В школе начали жаловаться на нехватку дров, Кадыр-ака не успевал. И опять Масуд поднял на ноги крестьян, привыкших, как медведи, к зимней спячке, оторвал их от сандалов, где можно погреть бока, побеседовать с друзьями, запивая речи чаем с курагой. Масуд вывел их с топорами и пилами в ивовую рощу у мельницы, получив на это разрешение в сельсовете. И пошли валить и резать старые, почти сухие ивы с дуплами во весь зев. Кололи их на дрова, только щепки летели.

К шестому ноября рощу очистили от старья, а в школе наступила теплынь, и на праздничный вечер, посвященный шестилетию революции, Исак-аксакал собрал народ здесь. К доске приставили красное знамя, прибили портрет Ленина. До Салимы долетали лишь отголоски речи Исака-аксакала.

Она лежала в своей комнате, без всякого притворства ослабевшая, хуже больной, и догадывалась по отдельным фразам и словам, что председатель сельсовета называет Абдулладжана и Абиджана, именами которых названы ходжикентская школа и пионерская дружина, Халмата Чавандоза, которому Шерходжа не дал раскрыть тайну злодейских убийств… Все равно эта тайна уже не тайна! Она раскрыта, и враги не избегут возмездия.

Исак-аксакал под шум и хлопки ходжикентцев, набившихся в самый большой класс, предложил, чтобы судили преступников не где-нибудь, а в кишлаке, который они считали своей собственностью, да революция и школа — спасибо им — все объяснили народу, научили отличать черное от белого.