Бессмертная история, или Жизнь Сони Троцкой-Заммлер

— Я, барышня Троцкая, должен объясниться. Итак, начнем. В Вене, милая барышня, живет один скандально известный доктор. Его имя — Зигмунд Фрейд. И я только что вернулся от него. Мне сказали, что лишь он может помочь нам. Но вы и вообразить не можете, как трудно было пробиться к нему. Его пациенты, вернее, пациентки — это толпы истеричных женщин. Я застрял в Вене на целых два месяца, да-да, почти на все лето, и каждый день обивал порог его приемной. И я не уехал бы оттуда до сегодняшнего дня, если бы мне не пришло в голову сыграть на моравском происхождении Фрейда. Видите ли, этот прославленный врач родился здесь, в Моравии, в маленьком городке Пршиборж, в городке размером с птичью клетку, и ранние детские воспоминания все еще имеют над ним власть. Я велел доложить о себе как о мораванине и, когда мне наконец было позволено войти в его кабинет, немедленно направился к стене, где среди групповых фотографий, сделанных на международных конференциях по психоанализу, висел крохотный рисунок, изображавший площадь в Пршиборже с фаллической звонницей на заднем плане. Я подошел почти вплотную к этому рисунку и очень скоро услышал, как старик Фрейд отодвигает от стола свой стул. А потом мы долго стояли бок о бок и смотрели на площадь в моравском Пршиборже. Ну, а затем я рассказал ему о том, что стряслось с моей женой после Альжбеткиной смерти. Как она странным образом переменилась, как разучилась читать, писать и считать. А ее мышление, спросил Фрейд, ее образ мыслей соответствует возрасту вашей дочери, в котором она погибла? Что ж, все ясно, дорогой мой. Ваша жена пытается заменить вам мертвую дочь, она взяла на себя ее роль, отождествила себя с нею. Все это, разумеется, происходит на уровне бессознательного, мы имеем дело с глубинными процессами, против которых мы бессильны. Существуют лишь две возможности: либо разорвать узы любви, связывающие ее с вами, и таким образом освободить вашу жену, снять с нее бремя обязанностей заменять вам умершую дочь, либо смириться с этой ее ролью и относиться к ней, дорогой мой, как к ребенку возраста вашей погибшей дочери. Но поскольку вы, естественно, не можете отправить ее в школу, то наймите ей домашнюю учительницу.

По площади Лажанского со звоном проехал трамвай. В храме святого Томаша окончилась вечерняя служба, и люди хлынули на площадь. Из бильярдной по-прежнему доносились звуки регтайма.

Вот каким образом закончилась моя карьера на ниве министерства народного образования и просвещения и началась новая, на ниве семейства Паржизеков. Прошло меньше недели после нашей встречи в «Бельвю», а я уже перебралась в дом инженера. Но, кажется, я еще не успела сообщить вам, что инженер Паржизек переехал из квартала Масарика, потому что не мог жить рядом с тем местом, где погибла его дочь, и обитал теперь в Черных Полях, таком же районе богачей, что и квартал Масарика. И в первый же день он устроил мне экскурсию по своему новому дому.

— Моя жена сейчас спит, потому что переняла у Альжбетки и детскую потребность как можно больше спать, но мы все-таки заглянем в ее спальню.

И хотя я энергично протестовала, он все же приотворил дверь, и я увидела персидский ковер с брошенными на нем дамскими домашними туфельками с розовыми помпонами, а рядом — флакон каких-то духов и плюшевого медвежонка.

— Извините, — сказал инженер, вошел в комнату, нагнулся и хотел убрать плюшевого медвежонка и флакон духов.

— Нет! — вскричала я. — Не трогайте!

— Почему? — поинтересовался он. Однако я не нашлась с ответом, и хозяин преспокойным образом поднял оба эти предмета и положил на комод. Потом он закрыл дверь, и мы пошли дальше.

— Почему мне нельзя было поднимать это? — спросил он снова, когда мы уже сидели в гостиной, окруженные со всех сторон портретами предков господина инженера, сплошь раковницких мыловаров.

— Я не знаю, что вам ответить, — произнесла я беспомощно. — Некоторые вещи нельзя объяснить, объясняй ты их хоть до умопомрачения.

— Это мне хорошо известно, барышня Троцкая, — кивнул он. — Некоторые вещи и впрямь нельзя объяснить, объясняй ты их хоть до умопомрачения.

27) Двенадцать лет на службе у Альжбетки

Сава Паржизекова, дорогие мои, была очень красивой женщиной; тогда я впервые увидела ее без черной вуали (прежде мы встречались лишь раз, на похоронах Альжбетки), и ее лицо показалось мне очень знакомым, возможно, по обложке журнала «Великосветский мир». Но вдобавок вся она сияла милой детскостью, заставлявшей вспомнить о ее дочери и придававшей ее взрослым чертам загадочную притягательность.

Обучение мы начали с того места, на котором его закончила Альжбетка. Сава уже умела писать все гласные буквы и в особенности полюбила «а», согласных же она знала пока только несколько, так что мы могли выводить лишь фразы вроде: папа любит маму! или: мама моет раму! Сава схватывала все на лету, но ее сообразительность была сообразительностью ребенка в возрасте Альжбетки.