Бессмертник

— Мне никогда не избавиться от акцента, Джозеф. Я тут не своя, пришлая.

— И читала ты больше всех. И вообще — ты умнее всех, кого я знаю.

— Все равно — пришлая, — повторила она.

— Была б у тебя возможность учиться, хоть крошечная возможность, из тебя вышел бы высокообразованный человек: учитель, а может, даже доктор или адвокат. Тебе все по плечу.

Она вздохнула и вытянула вверх руку с широким золотым кольцом, на котором по указанию Джозефа выгравировали: «А. от Дж. 16 мая 1913».

— Я — жена, — громко сказала она.

— И каково?

Она ответила не сразу. Взгляд ее скользнул за дверь. Джозеф мысленно отправился следом: в свежевыкрашенную желтую кухоньку, в гостиную с новым гладким линолеумом. Он приготовил для нее чистый, уютный дом. Жаль, окна вровень с улицей и приходится держать их зашторенными целый день. А отодвинешь штору — прямо перед глазами двигаются ноги. Высунешься — видны Гудзон и поросшие лесом скалы, которые тут почему-то называют Палисадами, веет свежий речной ветер. А ночью — спальня, отгороженный от мира мирок; и кровать — корабль на тихих волнах тьмы.

— Каково тебе быть женой? — снова спросил Джозеф.

На этот раз Анна повернулась, положила свою ладонь на его и сказала:

— Хорошо и спокойно.

Она потянулась и зевнула, прикрыв рот рукой. Часы на комоде у Джозефа глухо пробили десять.

— До чего же помпезная, безвкусная вещь! — воскликнула Анна.

— Что, часы? Очень красивая вещь, не знаю, что ты против нее имеешь? Просто тебе не нравятся люди, которые эти часы подарили.

Однажды, через несколько месяцев после свадьбы, в доме появился рассыльный из магазина Тиффани.

«Он был такой ошарашенный, — рассказывала Анна Джозефу вечером. — Видно, никогда не носил покупок в нашу округу».

В свертке оказались позолоченные каминные часы во французском стиле. Сперва Джозеф поставил их на стол в кухне и осторожно завел. За прозрачными боковинками крутились зубчатые колесики, одни медленно, другие быстро.

«Я знал, что Вернеры сделают нам подарок, — сказал Джозеф. — Они присылали к Руфи шофера — справиться о твоем здоровье. Она и выложила, что мы поженились, и адрес наш дала. А тебе велела не говорить, чтоб получился сюрприз. Ну, ты рада? Почему ты такая мрачная?»

«Я не рада».

— Не понимаю, — сказал он сейчас, в темноте спальни. — Что тебе в этих людях не по нраву? Даже на тебя не похоже, ты такой добрый человек.

— Прости. Нет, конечно, с их стороны очень мило прислать нам подарок. Но для нашего дома эти часы чересчур роскошны. Их и поставить-то некуда.

— Верно. Но когда-нибудь мы заживем лучше. Наш дом будет достоин этих часов и твоих серебряных подсвечников.

— Джозеф, не работай так много, не изматывай себя. Мы и так прекрасно живем.

— Где? В подвале на Вашингтон-Хайтс?

— Я никогда не жила лучше!

— А у Вернеров?

— Я там не жила. Это не мой дом.

— У тебя должен быть не хуже. Я так хочу. И увидишь — тебе понравится, Анна. Наверняка понравится.

— Уже одиннадцатый час. — Анна вернула Джозефа с небес на землю. — А вставать тебе в пять.

Тихо дышит спящая Анна. Вот она шевельнула ногой; зашуршала простыня. За окном, в нескольких футах от его головы торопливо простучали каблуки. Позолоченные часы сказали свое «Бом!» одиннадцать раз. А ему совсем не хочется спать. Только мысли несутся — одна за другой, отчетливые, ясные, точно вырезанные по стеклу тонкой иглой.

Его снедает тревога. Она снедает его всегда, сколько он себя помнит. И родители его жили в постоянной тревоге. И все люди, все соседи по улице Ладлоу и дальше — до самой Ист-Ривер, — все они жили в тревоге. Их тревожило настоящее и будущее. И даже прошлое. Прошлое сопровождало их повсюду, прошлого не избыть.

Сам он старой родины, естественно, никогда не видел, но знал ее вдоль и поперек. Она составляла пейзаж его жизни наравне с улицей Ладлоу, пятиэтажками, толпами бедняков и тележками торговцев. Он знал местечко в русской Польше, дедушкину кобылу, обледенелые сугробы, скользкую жижу; баню; кантора, который по праздникам приезжал из Люблина; извечную селедку с картошкой на тарелках; младшую сестру матери, умершую в родах; бабушкиного двоюродного брата, который уехал в Йоханнесбург и нажил огромное состояние торговлей бриллиантами. Он знал это, как знал и ужас, объемлющий душу, едва разнесется по улице стук копыт и свист нагаек; знал, как часто и судорожно дышится в тишине, за закрытыми ставнями и запертыми дверями; знал, как враз вспыхивает крыша, как вздыхает зола на пепелище перед рассветом.