Бессмертны ли злые волшебники

Ночью в недостроенном доме пел женский голос. По лестнице с неубранным мусором я поднялся на второй этаж. Казалось, женщина поет там. Я шел по коридору, освещенному луной, заходил в комнаты с серыми, сохнущими стенами и потолками — ни души. Теперь казалось, что женщина поет этажом выше. Голос ее окружал меня, как лесное эхо, и, как эхо, не давался, уходил все дальше.

Я вышел во двор и остановился. В незастекленные окна лился молодой голос. Казалось, поет дом — с его обнаженными, без перил, маршами лестниц, грубыми бетонными полами, сырыми стенами, разбитыми подоконниками… И это было так странно и ново, что я долго стоял, слушал, а голос все пел, то ослабевая, почти замирая, то вновь оживая, ликуя, томясь, точно смеясь и плача…

Я зашагал прочь, к общежитию. На повороте обернулся. Голоса уже не было слышно. В сквозные окна виднелась низкая луна. Дом был насквозь пронзен резким серебряным светом. Только у подножия лежали густые тени. И в эту минуту сердце с болью, которая не забудется никогда, ощутило самую волнующую и непрочную в мире красоту — красоту недостроенного…

V

Дашка Малова, широкоскулая девчонка из Мордовии, моет после маляров полы в вестибюле. Теперь осталась самая тонкая работа — облицовка стен мрамором: желтоватым, пятнистым, точно нежная кожа, слегка обожженная солнцем. Молодой мраморщик Валентин Саврасов вдумчиво осматривает плиты, «читает» узоры, сочетания которых составляют высшее мастерство этого «короля отделочников». В лице его над девически красивыми бровями заметна та чуть высокомерная черточка, которую часто можно увидеть у мраморщиков, гранитчиков, альфрейщиков… Вот он поднял с пола тонкую плиту, поставил ее на острый угол, повернул к солнцу, изучая игру оттенков.

А Дашка замерла, стоя на коленях с мокрой тряпкой на весу… На платье ее течет, а она не шелохнется! Не может оторваться от смуглого лица мраморщика, огня, плещущего в желтоватом красивом камне, тонких юношеских рук.

Валентин не нашел заветного узора, нервно повернул камень, стараясь обнять им все небо, сияющее в распахнутое окно…

— Разобьешь, дурик! — закричала Дашка.

«Король» — ноль внимания.

— Сердце он тебе разобьет, — горько заметила Клавдия, женщина с увядшим безбровым лицом.

Дашка смущенно оттопырила толстые губы. И тихо засмеялась:

— Ой, мокро…

Поднялась, тяжело отряхнулась, пошла на огонь волшебного камня. Остановилась и уставилась очарованно. Валентин поднял голову, иронически улыбнулся. Плита шевельнулась под его рукой, и желтоватый пятнистый огонь лег на Дашкины темные волосы, широкоскулое лицо, мокрое ситцевое платье. Лег, задрожал, и вмиг сбежало с губ Валентина ироническое выражение. Он подался к девушке, вглядываясь в нее ошеломленно, как вглядываются в незнакомое, непостижимое чудо.

Раздумье третье

Ты

Да поздравит себя Вселенная, что

существует такое и столь великое

украшение, каков есть человек.

М. Горький

Когда ящер — медлительное, насквозь земное существо с тяжелым телом и вялыми лапами — оторвался от низкой ветки маленькой головой вниз, чтобы через миллионы лет, грациозно шевеля крыльями, подняться к солнцу, а еще через миллионы — вызвать у человека завистливое желание тоже летать, — когда жалкая эта тварь устремилась с дерева на допотопную траву, это был, несомненно, один из великих моментов развития жизни на Земле. Думаешь о нем сейчас с почтительным изумлением.

И хочется найти что-то похожее, такое же естественное и великое в истории человеческого духа: начало начал полета.

Это начало начал я вижу в обширной, таинственной, освещенной костром пещере. Рука окрашивает охрой циклопический камень, то властно, силой хорошо натренированных мускулов нажимая на стену, то касаясь ее едва-едва, с непривычной легкостью, нежно и суеверно. И камень начинает дышать и жить, как дышит и живёт, поводя большими боками, тело бизона или оленя. Камень умирает. Рождаются: бег, дыхание, ярость, боль, жизнь. Лежит раненый бизон, сжавшись в мощный комок с тяжелой опущенной головой и беспомощно подломленными лапами.

Через долгий ряд тысячелетий изящно одетые ученые Европы в торжественных стенах академий и университетов будут живо обсуждать десятилетия и века, — что же велоту руку по камню пещеры?

Бескорыстная игра первых истинно человеческих сил? Неосознанно-трезвый расчет первобытного охотника, создающего модель будущей жертвы? Вера в магический обряд?

Напишут тысячи монографий… А большеглазый раненый бизон будет все так же бессмертно умирать на потолке Альтамирской пещеры…

Охотник-художник, расписывавший стены пещерного жилища, чувствовал радость, испытывал горе, он, несомненно, умел плакать и, возможно, смеяться. Он видел в обломках камня лаконичные и целесообразные очертания нужных ему орудий, он начинал ощущать могущество женщины. Он, конечно, не понимал, не мог понимать, что такое человеческий гений, но сам он, этот художник, был человеческим гением.