Бессмертный город. Политическое воспитание

Шарль заснул на кровати родителей. Ему снился сон. Сон, похожий на реальность. Он лежал на спине, но не знал где и не мог шевелиться, а Жан стоял над ним. Он поднимал руки над его лицом, все выше и выше, очень высоко. И Шарль знал, что у него в руках топор, он знал, что топор сейчас опустится, обрушится на него, убьет его. Надо было что-то делать, он безуспешно пытался подняться, он кричал «нет». Собственный крик разбудил его.

19

Если бы в последующие дни кто-нибудь заговорил с Шарлем, то впервые в жизни нашел бы его в состоянии смятения и растерянности. Но никто не говорил с ним, потому что сам он не разговаривал ни с кем. Он не выходил из дома, быстро расправлялся с едой и целыми днями читал, слушал радио, новости с фронтов. Война все больше удалялась на Восток, война ускользала от него, он гулял в парке, не выходя за ограду, дремал в траве на берегу пруда. Его ничто не интересовало. То, что он читал, оставляло его все более равнодушным, то, что он слушал, казалось, доносилось до него из мира, к которому он больше не принадлежал. Он, так страстно следивший день за днем за ходом войны, он, для кого война была ежедневной пищей даже тогда, когда он жил у отца Лориу, Шарль продолжал, конечно, слушать радио, включая то один, то другой приемник, ловя то Лондон, то Париж, по десять раз на дню слушая одни и те же новости, но теперь он стал сторонним наблюдателем. Смерть г-жи де Керуэ — оттого ли, что его оставили в стороне и он не сыграл в этом событии никакой роли, — волной вынесла его на берег и, отхлынув, оставила одного. И он чувствовал себя словно потерпевший кораблекрушение. Окружающая обстановка была ему, конечно, знакома, она была все той же, но именно потому, что она была прежней, потеряв при этом свой смысл, Шарлю казалось странным, что сам он все еще здесь. Впервые в жизни мысль о самоубийстве, точнее, о медленном угасании пришла к нему. Он смотрел на себя в зеркало и казался себе уродом, он замечал с ужасом, что ему придется бриться, он становился, он уже был мужчиной, и в то же время у него не было желания становиться мужчиной, быть им. Ему не казалось, как прежде, что впереди у него целая жизнь, все было позади. «Все кончено». Он произнес эти слова вслух, проведя рукой по подбородку, чтобы почувствовать щетину, мерзкую, грязную, начавшую пробиваться щетину. «Все кончено, слышишь, идиот несчастный! Кончено, кончено, кончено». Он говорил все тише и тише, пока слова не стали вздохом, прижавшись ртом к зеркалу, холодному, холодному как смерть, в чьи объятия, раз все было кончено, раз ничего нельзя было поделать, он скользнул бы с такой охотой.

Назавтра все переменилось. Почтальон принес письмо от аббата Ро. «Мой дорогой Шарль, — писал он, — я в Сизене и хотел бы увидеться с тобой. Приезжай, если сможешь. Всегда любящий тебя...» Через два часа Шарль въезжал на велосипеде во двор аббатства. Он позвонил в колокольчик у двери для посетителей, его принял радушно улыбающийся отец-привратник и без промедления провел в келью аббата Ро, который что-то писал. Был ли он по-прежнему аббатом? На нем была военная форма, и только крестик на кителе напоминал, что он здесь не для того, чтобы сражаться. Воспользовавшись отпуском, он захотел возобновить связи с теми, кого называл своим «тылом». В их числе были, конечно, отец-настоятель, Шарль и некоторые другие члены его подпольной организации, не находившиеся в армии.

Разговаривать им было легко. Встретившись с аббатом, Шарль вновь убедился, что это был единственный человек, которому он мог сказать все напрямик и довериться без колебаний. Ему не составляло никакого труда отвечать на поставленные вопросы, главное было разобраться в себе самом. Поэтому ему легко было сказать аббату, что он чувствует свою бесполезность, что без всякого удовольствия думает о возвращении в коллеж, что события, в которые он был вовлечен, казалось, делали невыносимым возвращение к нормальной жизни. И аббату, по видимости, нечего было особенно возразить.

— Понимаю, понимаю, — говорил он, посасывая трубку, которая, как и ее хозяин, как будто совсем не изменилась. — Ты повзрослел раньше, чем твои сверстники, и теперь чувствуешь себя оторванным от тех, кто продолжает борьбу. Ты вступил в жизнь в возрасте, которому обычно свойственна чистота. Жизнь тебя не пощадила, и ты можешь сказать, что пережил бурю вполне осознанно. Видишь ли, Шарль, порою я спрашивал себя, ее поступил ли я легкомысленно, втянув тебя в наши дела. Но потом отбросил угрызения совести, ибо мне казалось, что в конечном счете, учитывая твое положение, я помешал пустоте заполонить твою душу.

— Именно эта пустота, господин аббат, теперь овладевает мною.