Бессмертный город. Политическое воспитание

Во время ужина исполнялась музыка Люлли, Рамо, Жана Мари Леклера[68]. Были приглашены все друзья консула, а также некоторые официальные лица, которых до сих пор он встречал лишь мельком; рядом с ним в черном платье и дивном бриллиантовом колье стояла м-ль Декормон, помогавшая ему представлять гостей премьеру, который каждого одаривал любезностью. Немало поздравлений с окончанием работ во дворце, в который многие попали впервые, выпало и на долю Жюльена. Кое-кто вспомнил о былых празднествах в консульстве, о балах, задаваемых г-ном де Жуаньи, и воодушевленный Жюльен также пообещал в скором времени и праздники и балы. Едва ли он обратил внимание на одно замечание: его предшественник умер во дворце Саррокка как раз на следующий день после одного такого праздника.

— Да, — продолжал маркиз Берио, не отдавая себе отчета, что разговор принимает неприятный оборот, — я и нашел тело бедного Жана Рене. У меня с ним была назначена встреча и...

Его жена, приблизившись, сделала ему знак замолчать. Он извинился и отошел. Жюльен, заинтригованный, наклонился к м-ль Декормон.

— А что случилось с бедным господином де Жуаньи? Он что, вдруг взял и умер?

— Я думала, вы знаете. Господин де Жуаньи застрелился, — ответила м-ль Декормон, отводя глаза.

Если бы в этот момент не подоспел Депен, на вид более озабоченный, чем обычно, Жюльен, может, и увидел бы в этом дурное предзнаменование. Но тот отвел его в сторону и поделился своим беспокойством по поводу слишком затянувшейся беседы гостя с прокурором.

— Не хватало еще, чтобы этот тип утомил его! — воскликнул он.

Жюльен отправился выручать гостя и напрочь забыл о печальной судьбе своего предшественника во дворце Саррокка. Он был слишком возбужден вечером и чувством торжества при виде довольного гостя, чтобы поддаваться темным мыслям по поводу событий пятнадцатилетней давности.

После ужина, удавшегося на славу, гость произнес тост. Он заговорил об Н. и Франции, назвал тех, кого знал здесь некогда, поблагодарил за гостеприимство. Затем упомянул о завтрашнем дне, который будет для него возвратом к источникам, похвалил консула, так великолепно организовавшего как этот вечер, так и весь его визит. Раздались аплодисменты, в какой-то мере относящиеся и к Жюльену, тот покраснел, как ребенок.

Чуть позднее, когда приглашенные рассеялись по гостиным, гость подозвал Жюльена к себе. Префект, сидящий с ним, поднялся. Премьер ударился в один из тех замечательных монологов, секрет которых хранил про себя и которые заставляли его приверженцев говорить, что он прежде всего писатель, а уж потом государственный муж. В непревзойденных по лаконичности выражениях он поведал, что в иные минуты жизни испытывал необходимость вновь погрузиться в атмосферу строгой и величавой красоты этого города, который любил больше всех других на свете. По его мнению, Н. еще в большей степени, чем Флоренция, был городом, которым нелегко овладеть, но уж если тебе это удалось, если ты постиг его тайну — город сам овладевает тобой.

— Видите ли, господин консул, всякий раз, возвращаясь в Н., я не только поднимаюсь к истокам своей юности, но и обретаю самого себя той поры. Я не говорю о юности тела или лица, которую так великолепно умеют сохранять н-ские женщины, я говорю о юности духа.

Всякий раз, обращаясь к Жюльену, гость непременно величал его «господином консулом».

— А заметили вы, как мужчины этого города вплоть до возраста, в котором столь кие из нас уже превращаются в слабоумные развалины, умеют сохранять остроту суждения, трезвость ума, способность придумывать и воображать? — продолжал он, указывая на окружающих.

Жюльен понял, что государственный муж только что открыл ему один из секретов н-ской жизни, в которую он сам так естественно влился. Если он своим умом дошел до того, что каждая из дам, у которых он был принят, сохраняла красоту и достоинство до тех лет, когда другие превращаются в старух, то теперь впервые отдавал себе отчет, что их мужья под маской старцев, от которой они не открещивались, сохраняли ясный и обновляющийся ум Джорджо Амири, проявляющийся в его речах, Рихарда Фалька, сквозящий в его сочинениях. Все, от слепого маркиза Яннинга, описывающего сады, которые он видел глазами жены, вплоть до набожного маркиза Берио, доктора теологических наук и автора справочника по догмату о непорочном зачатии, трудились, читали, писали в такие годы, когда большинство довольствуется отдыхом на пенсии или в лучшем случае перечитывает книги. Таковы князь Жан, ставящий пьесы, тот же Валерио (правда, еще сравнительно молодой), так глубоко анализирующий грех и гордыню Магдалины, жестокость Юдифи, развращенность Саломеи в произведениях величайших мастеров Возрождения. Особенно взволновало Жюльена то, что открыл ему на это глаза сам глава французского правительства именно этим вечером во дворце Саррокка, то есть там, где Жюльен был у себя. У него возникло ощущение, что перед ним открываются новые горизонты.