Бессмертный город

Утром первого из двух солнечных дней он поднялся на холм Сан-Роман, откуда, как на старинной карте, просматривалось почти идеальное кольцо остатков крепостных стен, окружавших исторический центр города.

Разгоряченный морозным воздухом, Жюльен долго пробыл там. За его спиной небольшая церквушка Сан-Роман гордо выставляла напоказ свой беломраморный фасад с инкрустацией из зеленого и черного мрамора, образующей геометрический рисунок. Жюльен осмотрел неф церкви, ненадолго задержавшись перед ее гордостью — большим распятием XIII века. Богоматерь в слезах у подножия креста — одно из самых волнующих живописных изображений той эпохи, но Жюльену было не до него: ему поскорее хотелось взглянуть на город. Поэтому он устроился на одной из деревянных скамей на холме и стал жадно вглядываться.

По левую руку от него возвышался еще один холм со старинной крепостью н-ских герцогов, чьи сады почти отвесно опускались к кварталу Сан-Федерико, протянувшемуся вдоль реки. Дальше пролегла сверкающая на солнце лента реки, похожая на серебристую змею и пересеченная четырьмя своими знаменитыми мостами — мостом Мира, мостом Ангелов, Крытым мостом и мостом Итальянцев. За ней взору открывались исторические кварталы города, сложившиеся вокруг собора, префектуры и ратуши, каждый из них со своими куполами и колокольнями. За ставшими почти знакомыми контурами этих знаменитых памятников Жюльену открылся целый мир н-ских дворцов, сверху похожий на макеты, которые он видел когда-то в Париже в Доме инвалидов. Более того, глядя на их квадратные дворы, каждую деталь которых он мог бы разглядеть в бинокль, на их сады, притаившиеся за высокими стенами, на их галереи, скрывающие статуи или фонтаны, он думал о другом городе, не менее запретном для него тогда, чем Н. теперь: он думал о Пекине, где начинающим дипломатом провел два одновременно очень насыщенных и очень одиноких года, когда часто поднимался на вершину Угольной горы, с севера ограничивающей перспективу города, и любовался неразберихой яминей[26] и императорскими дворцами. Это был тот же раскованный, чуть ли не с высоты птичьего полета взгляд, что и прежде, похожим было и ощущение: окруженное своими давно исчезнувшими стенами, оставившими тем не менее отметины на земле и на камне, его новое местопребывание было таким же закрытым, как и Пекин. Он почувствовал как бы укол беспокойства, но одновременно и какие-то большие неясные надежды на будущее, словно наконец очнулся от спячки первых дней. Он набрал номер Анны и долго говорил с ней об этом солнечном дне.

Со следующего дня, однако, ему вновь пришлось испытать разочарование и вновь впасть в спячку. На смену зимнему солнцу пришел плотный и хмурый туман. В несколько часов ставший грязным снег и пронизывающий холод обрушились на Жюльена, как свинцовый саван, влажный и леденящий. Коридоры дворца Саррокка промерзли насквозь, на улицах было промозгло, а в тех двух теплых пристанищах, что ему оставались, — в комнате г-на Бужю с ее зловонием и в пансионе г-жи Беатрис, пропитанном запахами кухни и мастики, — он задыхался. С этого времени, стоило истечь очередному рабочему дню, во время которого он вновь и вновь убеждался в своей никчемности, Жюльен запирался у себя в номере, разбирал постель возле батареи и погружался в дремоту.

Несколько раз он делал вылазки в город. В первый раз — в музей изобразительных искусств, славящийся на всю Европу. Но полотна итальянского Возрождения, немецкие примитивы, прежде заставлявшие его трепетать от радости, на этот раз оставили его равнодушным. И даже Венера Боттичелли, на которую вдохновила флорентийская Венера[27], — один из шедевров того известного одному Жюльену музея, который он с годами воздвиг внутри себя, — не заговорила с ним на страстном и столь невообразимо невинном языке, который когда-то был ему внятен. Великие полотна Тициана, Дюрера, неподражаемый Джорджоне — словом, все вызывало в нем лишь немоту. Выйдя из музея, он прошел лоджией со статуями, поставленными на мраморный пол, как фигуры на сказочной шахматной доске, говоря себе, что перестал что-либо чувствовать.

В другой раз он зашел в церковь Санта Мария делла Паче, где, как и в В., фреска, некогда открытая им вместе с женщиной, что была его женой, преисполнила его яростной влюбленности в Саломею, отвергаемую Иоанном Крестителем, и вновь испытал разочарование. Просторный неф церкви был весь в строительных лесах, а Саломея, униженная и мстительная, была целиком завешена брезентом. Ему даже показалось, что мокрый брезент замерз; он покинул Санта Мария делла Паче совершенно подавленный.

С того дня он ограничился коротким путем от пансиона Беатрис до дворца Саррокка, который совершал по несколько раз в день. Вслед за морозами наступила слякоть. Оттепель заполнила улицы грязью; лед на реке треснул, и она несла нечистоты; Жюльен Винер, консул Франции в Н., переходил от батареи к батарее. Каждый день звонил он Анне, но о чем было говорить?