Бессмертный избранный (СИ)

В глазах ее плещется гнев, но она не позволяет себе резких слов. Только кивает и выходит, забрав с собой старую повязку, которую обещает сжечь в огне кухонного очага. Я почти не обращаю на ее слова внимания. Уже утро, а значит, скоро приедет мигрис. Мне лучше быть готовым.

Я сажусь на постель и одеваюсь. Свободные штаны-сокрис с широким кушаком, серая рубуша с длинными рукавами — из добротного материала, ладно скроенная, сшитая для сына наместника, а вовсе не для незваного гостя, принесшего дурные вести. Все мне почти впору. Я умываюсь водой из чана и провожу мокрой рукой по волосам. Наместник наверняка уже проснулся, и мне стоит навестить его.

Я распахиваю окно, впуская в комнату воздух. Ветер доносит до меня разговоры болтающихся поблизости людей. Они произносят слова так же, как произносят их дома. На какое-то мгновение мне кажется, что в своей деревне. Всего лишь мгновение — а потом дверь позади открывается, и голос фиура возвращает меня в настоящее.

— Мигрис прибудет вечером, фиоарна. Я хочу, чтобы ты поел со мной в моем доме.

Я оборачиваюсь. Асклакин стоит в дверях и говорит со мной, но взгляд его мечется по сонной, как будто пытается что-то отыскать. Вот он задерживается на смятой постели. Становится острее.

— Девушка… оставалась здесь на ночь? — спрашивает фиур, переводя взгляд на меня. Его голос чуть заметно дрожит, но я бы не заметил этой дрожи, если бы не прислушивался. — Ответь, она была с тобой?

Я с трудом подавляю гнев, но из голоса изгнать его все равно не удается.

— Я ценю твое гостеприимство, фиур, но допрашивать меня даже ты не имеешь права.

Асклакин делает вид, что смущен, хотя глаза говорят о том, что мои слова его злят.

— Эта девушка мне, как дочь, — говорит он. — Я беспокоюсь о ее судьбе.

— Это благородно, — говорю я так, словно верю ему.

Теперь у меня не остается сомнений насчет отношения наместника к Нуталее. Они делят постель — его преувеличенно бодрый голос, его бегающий взгляд говорят мне об этом. Я жалею о том, что позволил этой девке остаться здесь, но вчера я слишком устал и вымотался. Я провалился в сон, едва коснулся головой этой неудобной подушки.

— Мне понятно твое беспокойство, фиур, — продолжаю я, чувствуя легкое раздражение оттого, что оказался впутанным в постельные дела этого старика. — Девушка оставалась здесь, но по собственной воле. Можешь спросить ее.

Глаза его наливаются кровью, но я еще не закончил.

— Я клянусь памятью отца, что не тронул ее и пальцем.

Наместник хочет спросить что-то еще, но я уже сыт этой игрой. Я отхожу от окна, беру с постели корс и поворачиваюсь к Асклакину.

— Я готов идти.

— Как тебе платье моего сына? — спрашивает он.

Я понимаю намек — я должен был сразу поблагодарить его, но от раздражения забыл это сделать.

— Оно отлично сшито, — говорю я. — Я снова у тебя в долгу, фиур.

Асклакин довольно прищуривается, разворачивается и выходит из сонной. Я следую за ним, хоть он меня и не позвал. Я не знаю, когда приедет мигрис. Он наверняка останется на ночь после дороги, и мне предстоит вернуться в эту комнату и в эту постель.

Мы проходим по коридору мимо сонной наместника, где он встретил меня накануне, и идем дальше. Сегодня я уже обращаю внимание на то, что вчера из-за боли и усталости пропустил. Мне не приходится, разглядывая, замедлять шаг — наместник не торопится, идет медленно и степенно. Даже слишком медленно, как будто надеется наткнуться на кого-то по пути.

Но в доме тихо. Лишь на улице слышны голоса, и среди них колокольчиком заливается голос Нуталеи. Я отмечаю это — и тут же выбрасываю образ девушки из головы. Я уже потерял к ней всякий интерес.

Дом наместника построен из камня, но полы в нем деревянные, и половицы тихонько скрипят под нашими ногами. Сонные расположены только по одну сторону коридора, их окна открываются на конюшню и курятник. В городах северного Шинироса такие постройки не редкость, но на юге, ближе к реке, города либо бедны, либо вообще зачахли, превратившись в большие деревни, и каменные дома там встречаются нечасто.

Новые дома сейчас строятся из глины, которой по берегам Шиниру в избытке. Древесины достать в тех краях не составит труда, вот только вряд ли кто-то рискнет срубить в вековечном лесу даже ветку. После того, как туда согнали всех магов, он был объявлен запретным, а его древесину стали называть проклятой. Говорили, что маги наложили на нее особые чары, и теперь могут подчинять себе тех, в чьих домах есть хоть чахлая веточка, хоть бревнышко из вековечного леса. Многие не верили этим россказням, но были те, кто отказывался входить в дом, если видел там хоть одну деревяшку.