Бессмертный избранный (СИ)

Пока меняется стража у реки, я успеваю умыться снегом, которого за прошлую ночь намело на два пальца, и заплетаю волосы в косу. Под моим личным началом в войске теперь двенадцать человек — небольшой отряд, чтобы дать мне видимость власти. Син-фиоарна, не знающий основ военного дела — плохой стратег, но такова традиция, и даже теперь, когда из земель Асморанты ушла магия, отец ее не нарушает. Наследник должен первым идти в бой. Люди должны знать, что правитель любит Асморанту так сильно, что готов принести в жертву своего собственного сына.

Именно потому моя палатка стоит не в глубине лагеря, а почти у берега. Именно потому шембученец Рыбнадек, которого здесь зовут на шиниросский манер Рибнадисом, каждое утро зычно возвещает куда-то в глубь палатки командиров:

— Наследник!

Именно потому я сейчас приподнимаю тяжелый полог и вхожу в палатку.

В яме посреди палатки тлеет невыносимо дымный костер, и по запаху я распознаю сушеничку — ее часто используют, чтобы обкурить постели, в которых завелась всякая живность. Дым стелится понизу и скоро начинает есть глаза, но я не могу стоять, когда остальные в палатке сидят, а этим воякам, похоже, сушеничный дым нипочем. В зимнее время в мокрой и грязной одежде запросто заводятся вши. Сушеница выгоняет их, правда, они совсем скоро заползают обратно, если одежду не чистить. Но хоть какое-то избавление.

Из-за вшей нам приходится мыть голову ледяной водой, которая получается из растопившегося за ночь снега, и золой из костра. Только так мне удается не превратиться в шелудивого пса к концу чевьского круга, но, кажется, к концу Холодов я могу лишиться волос.

Сугрисы как раз закончили принимать утренние доклады у начальников караулов. Все спокойно. Все, как всегда, спокойно. Они предлагают мне вина и я, покашливая от дыма, усаживаюсь на подстилку Рыбнадека и слушаю, что они говорят.

В палатке живет девять сугрисов — им всем от сорока и старше, и все они как один — жилистые, хмурые, бородатые. Как братья. Только мысли у них разные, и иногда в палатке стоит такая ругань, что слышно у берега. Они относятся ко мне, как к любому другому солдату в войске, и я им за это благодарен. Они беседуют, а я слушаю и иногда спрашиваю о том, что мне непонятно. И отсылаю скорохода к отцу, чтобы сказать, что все по-прежнему.

Мы говорим о том, о сем, и наконец — о женщинах, пришедших из Алманэфрета, когда посреди разговора один из сугрисов вдруг замолкает и поднимает вверх руку, призывая нас к молчанию.

В лагере какое-то оживление: неясные звуки и голоса, и почти тут же Рыбнадек откидывает полог и снова зычно возвещает куда-то в глубь палатки:

— Пришли!

Мы уже на ногах, потому что звуки становятся все громче, а лицо вошедшего человека, одного из начальников отрядов, наполнено тревогой. Он оглядывает нас, голос его звучит сурово:

— Сугрисы! Син-фиоарна! Армия врага начала переход у левого края большой тропы!

Я выбегаю из палатки первым и останавливаюсь рядом с Рыбнадеком, на мгновение поддаваясь ошеломляюще сильному чувству ужаса, пронявшему меня до мозга костей.

Тот берег реки кипит от звуков.

Гул.

Шепот.

Скрежет.

Как будто рой разозленных дзур вдруг поднялся с места и набирается сил, чтобы налететь на тех, кто посмел потревожить их покой.

Этот звук доносится с чужой стороны, но голоса слышны только с нашей, и короткие отрывистые команды и топот ног приводят меня в чувство и заставляют сделать шаг вперед, пропуская нетерпеливо топчущихся за спиной сугрисов.

— Что это? — слышу я.

— Что это такое?

— Побережники у края берега!

— Они переходят Шиниру!

— Они наступают!

Вот он — момент, которого мы так ждали. Нападение, война, начало которой, кажется, положено — и это одновременно разгоняет в жилах кровь и заставляет ее стынуть.

Мне не нужно ждать, что скажут сугрисы. Я несусь к берегу, сжимая в руке друс, воинственно сверкающий в лучах рассветного солнца. Син-фиоарна — такой же солдат, как и другие, и в бою мне надлежит выполнять приказы, а не отдавать их. Мой маленький отряд уже ждет меня, и вместе мы примыкаем к тем, кто выстраивается на берегу, держа оцепление.

Длинная цепочка воинов, опирающихся на друсы.

У берега с той стороны черно от людей. Теперь, стоя на краю, я слышу голоса, и, хоть и не понимаю ни слова, догадываюсь, что на том берегу тоже отдают приказы военачальники, решившие, наконец, что войне пора начаться. Я вижу, как через берег переваливается людская волна, и уже через несколько мгновений лед Шиниру начинает трещать под весом бегущих по нему вооруженных людей.

— К оружию! К оружию! — слышу я своих людей.

Враг все ближе, и вот уже до нас доносятся крики. Женские крики, в которых отчетливо можно различить слово «темволд» — то самое «милосердие», о котором мне говорила Энефрет. Я застываю в растерянности, пытаясь понять, что происходит.

— Там женщины! — кричит кто-то так далеко, что я едва различаю слова, и образ Л’Афалии, покорно застывшей в ожидании своей смерти, вспыхивает в голове.