Бессмертный избранный (СИ)

Теперь же, поев, я отправляюсь за стену, к самому краю рва и дальше, с большой кожаной сумкой, которая волочится за мной по снегу, оставляя неровный странный след.

Я собираю друсы и мечи, и сую их в сумку, чтобы вернуть за стену. Над головой светит яркое солнце, и я вижу его отблески на мечах побережников совсем недалеко от меня, но они не пытаются помешать мне. Стонущие раненые хватаются за мои ноги, и мне с трудом удается отцепить их от себя. Лекарки следуют по полю за мной. Они помогают тем, кто может встать, поднимают на своих хрупких плечах тех, кто не в силах подняться. Они не оглядываются вокруг, а глядят только себе под ноги, отыскивая — и находя крохотные огоньки жизни в телах, которые кажутся застывшими навсегда.

Сумка тяжела для одной руки, и я возвращаюсь за стену и вываливаю в кучу друсы, заготовленные для следующей атаки.

— Ты видела? — спрашивает одна из целительниц у другой, перевязывая рослого воина с длинной раной от меча на груди. — В той яме сплошь женщины. Они пустили женщин первыми, чтобы те проложили им путь.

Их глаза отражают страх, но движения все так же точны и ловки. Целительницы помогают воину улечься на повозку и отправляют его в палатку. Я еще два раза выхожу с мешком за друсами, а потом больная рука начинает ныть, и мне приходится сделать передышку — тем более что, неудачно ткнув древком друса в плечо, я, кажется, сорвал с раны тоненькую корочку новой плоти.

— Ты ранен, воин? — спрашивает одна из целительниц, видя, что я держусь за плечо.

Она помогает мне стянуть рукав корса, и я вижу, что рукав рубуши пропитала кровь. Ее немного, но рана болит так сильно, что я едва могу думать.

— Я зайду к целителям, — говорю я. — Заодно помогу.

Я киваю в сторону лежащего на телеге тяжелораненого воина. Одна из целительниц уселась рядом с ним и зажимает руками дыру в его животе. Она с видимым облегчением на лице уступает мне место и показывает, куда надо давить.

— Порвалась большая жила, — говорит она. — Если не прижимать, он выпустит всю кровь на снегу еще на пути к палатке.

Я вдавливаю кулак в живот воина. Он молчит — давно лишился сознания. Еще совсем молодой, младше меня, мозолистые руки сжимаются в кулаки, когда повозку потряхивает на неровной колее. Мы подъезжаем к палатке, когда небо заслоняет большая снежная туча. Сразу становится темнее и холоднее, и я почти рад тому, что скоро оказываюсь под крышей, освещенный пламенем ярко горящего очага.

В палатке пахнет травами и человеческим потом, и не без труда нахожу старшую лекарку — шинироску по имени Вересанис. Она указывает мне, где найти Цилиолиса и, отказавшись от перевязки, я иду в соседнюю палатку, где почти сразу же нахожу его.

Лицо и одежда Цилиолиса покрыты брызгами крови, которые он даже уже не замечает — он настолько устал, что едва узнает меня, когда я трогаю его за плечо.

Он готовится раскрывать рану воина, в плечо которого вонзился зазубренный меч, и пока лекарки суетятся вокруг с повязками и горячей водой, слушает меня. Глея где-то рядом, я слышу ее текучий алманэфретский голос поблизости, за перегородкой, отделяющей общую часть палатки от той, где лечат тяжелые раны. Лекарки расставляют у стены лежаки для прибывших воинов. Скоро здесь будет не пройти.

Цилиолис кусает губы, и глаза его бегают туда-сюда, словно пытаясь кого-то найти.

— Я не уйду отсюда, пока все не кончится, — говорит он.

— У вас еще есть возможность уехать, — начинаю я, но он качает головой, вздыхает, прячет глаза и, наконец, выдает:

— Ты не знаешь, и Унна тоже, да и сама Инетис вряд ли помнит. У Инетис были схватки в тот день, когда Избранный впервые показал нам свое лицо. Ее не довезут до Асмы, даже до Асморы не довезут. Это безнадежная затея с самого начала. Правитель опоздал, я думаю, что роды начнутся уже совсем скоро.

По моему лицу Цилиолис видит, что я этого не знал. Одна из лекарок окликает его — все готово — и я понимаю, что мне пора.

— Попроси, чтобы тебе наложили на рану мазь, — говорит мне он напоследок. — Станет легче, обещаю.

Он уходит за перегородку, и я следую за молоденькой лекаркой, которая деловито указывает мне на лежак у стены. Я присаживаюсь и стягиваю корс. Рука перестает болеть почти сразу же, как раны касается прохладная мазь. Лекарка быстро накладывает повязку и помогает мне одеться — и почти сразу же убегает прочь, к другим раненым. Я поднимаюсь; мне нечего больше делать в палатке, и слова Цилиолиса звучат у меня в ушах почти так же громко, как и его крик.

Его крик.

Я замираю, когда из-за перегородки доносится дикий вопль Цилиолиса и испуганные — девушек-лекарок.

Он отдергивает рукой занавеску-шкуру и делает шаг вперед, ухватившись обеими руками за живот. В свете очага я вижу, что на его лице выступили крупные капли пота.

— Цили! — слышу я крик Глеи, и она тут же показывается из-за соседней перегородки. — Цили, что, что с тобой?