Бессмертный избранный (СИ)

Мы снова трогаемся с места и добираемся до другого конца опушки. Тут бородач снова останавливается и останавливает меня. Зорко вглядываясь в высокую траву и кусты впереди, он словно что-то высчитывает.

— Му-гу. Му-гу, — бормочет он про себя. Наклоняется, разглядывая траву, потом выпрямляется и машет мне. — Идем, Инетис. Вот сюда нам.

Мы пробираемся через заросли кустов и оказываемся на тропинке.

— Ну вот, а теперь по ней и до самого порожка, — говорит бородач.

Идем мы долго. Я уже успеваю проголодаться, да и пить хочется, но мой проводник все идет и идет, не останавливаясь и не замедляя шага. Пару раз я порываюсь сказать, что устала, но что-то меня удерживает. Или все дело в тени, которая медленно на нас наползает?

Солнце в вековечном лесу ведет себя, как ему заблагорассудится. Может зависнуть над головой, как будто приклеенное, а может резко ухнуть вниз, словно пойманное сачком солнцелова. Ни мне, ни бородачу не хочется, чтобы нас застигли сумерки. Но тень бежит слишком быстро. И нам приходится тоже бежать, чтобы обогнать ее, хоть чуть-чуть.

Я слышу впереди воду и чувствую в воздухе запах мокрой травы. Знакомый писк врезается в стрекот и шелест, сопровождающий нас на пути, и я его узнаю. Крабы-пискуны. При мысли о жареном мясе у меня текут слюнки. Кажется, я не ела вечность.

— Ну, почти пришли. — Остановившись, бородач машет рукой в направлении писка. — За ручьем и стоит дом моего друга-Мастера.

— Так чего же мы стоим? — спрашиваю я.

Он чешет бороду, оглядывает меня с ног до головы и усмехается. Я пытаюсь не покраснеть, но выходит плохо. Щеки так и горят. Но говорит бородач совсем серьезно.

— Когда войдем к Мастеру, не называй при нем слишком часто имя своего мужа. В этих краях Мланкина недолюбливают. Мягко говоря.

Я киваю. Я бы удивилась, если бы было иначе после всего, что по его приказу с магами сотворили.

Мы снова идем вперед. Небольшой, но быстрый ручей течет у самого порога бревенчатого домика. Крабы-пискуны шуршат где-то поодаль, видимо, совать свои клешни туда, где их запросто могут поймать, им не хочется. Из трубы валит дым, значит, хозяин дома.

Деревянная дверь со скрипом отворяется, и нам навстречу, словно он уже знал, что мы придем, выходит старик, один из тех, кого называют халумни — мудрец, знающий время своей смерти. Он мал ростом, едва ли мне по плечо. Седые длинные волосы заплетены в жидкие косы, тонкие руки в широких рукавах простой рубуши кажутся совсем детскими.

Старик останавливается, перешагнув порог, и мы останавливаемся прямо перед ним. Тонкая рука протягивается вперед и касается моего плеча. Это как укол иголкой — резкая боль от прикосновения чужой и чуждой магии. Плечо немеет, но я не опускаю взгляда и терпеливо жду.

Наконец, старик отпускает меня и поворачивается к моему спутнику.

— Мастер, — говорит бородач. — Я привел тебе ту, которую ты ждал.

12. МАГ

Мы въезжаем в город во второй половине долгого дня. Устали все — и я, и Улис, и лошади. Мой спутник зевает и беззастенчиво потирает рукой онемевший от долгого сидения в седле зад. Я ерзаю, сгорая от желания плюнуть на все и последовать его примеру.

Улис ведет меня окольными путями — мимо городской помойной ямы, дым от которой ест глаза и заставляет кашлять, мимо лобного места, пришедшего в запустение с тех пор, как указ о казни магов был заменен на указ об изгнании. В Тмиру, Шиниросе и Асморе казнили почти за городом, там, где дым и вопли сжигаемых заживо преступников не мешали добрым людям. В Шембучени, где сыростью пропитывался даже воздух, огонь наоборот, разводили в центре города или села. После того, как кого-нибудь сжигали, огонь не тушили. На нем готовили еду, сушили одежду, грели воду. Шембученцы сжигают не только живых, но и мертвых — все из-за проклятых шмису, которым только дай волю — вмиг нашпигуют живот, сожрут потроха и целую тьму себе подобных произведут. У них к огню совсем другое отношение. Хотя я похлебку, сваренную на останках любимого дедушки, есть бы точно не стал.

— О, — говорит Улис, — это чего-то?

Я смотрю вперед, понимаю, где мы, и разражаюсь ругательствами.

— Ты зачем нас через клетки повел? — Лошадь, встревоженная уже доносящейся до нас вонью жуска, начинает фыркать и нервничать. — Неужто другого пути не нашлось?

— Зато время не потеряем, — говорит он. — Радуйся, что жуск, а не что покрепче, благородный.

Да уж, повод так повод. Мы уже приближаемся к клеткам, и запах становится все сильнее. Жуск. Клетки. Не думал, что когда-нибудь полюбуюсь на них так близко.

В каждом большом городе есть преступники, которые натворили что-то такое, за что и казнить не казнишь, и на свободу сразу не отпустишь. Еще во времена Челмариса Могучего пленников и преступников сажали в глубокие ямы, где они гнили заживо, сожалея о содеянном и моля о пощаде.