Бессмертный полк. Истории и рассказы

Дело было в самом начале войны. Он воевал на Ленинградском фронте (попал туда, прибавив себе год или два), был на самых страшных фронтах, на Невском пятачке, где боевые действия практически не останавливались. Папа, правда, говорил, что к ночи все затихало, и многие ложились спать, но кто-то дежурил и «держал врагов на прицеле». Жили бок о бок. Папа часто вспоминал запах немецкой тушенки. Когда ветер был в их сторону, то доносился этот запах, и очень хотелось есть.

Михаил Борисович Элконин

О блокаде папа говорил редко. Может быть, потому, что не хотел вспоминать, как на всех ленинградцев свалилось испытание голодом, а он сам, будучи семнадцатилетним мальчишкой, лежал на кровати и ничего не хотел делать. Его мама и сестра буквально «вытолкали» его на фронт, чем спасли ему жизнь. Весь его класс – он учился в капелле и пел в хоре мальчиков – умерли в блокаду от голода, а он с приятелем, прибавив себе по году, ушли на фронт, были в самой страшной ленинградской мясорубке, оба были ранены, но выжили. Потом приятель стал дирижером, а папа вернулся в Ленинград, в свою музыкальную школу, поступил в консерваторию по классу альта и стал музыкантом. Окончив консерваторию, он несколько лет поступал по конкурсу в знаменитый оркестр Ленинградской филармонии и наконец с седьмого раза поступил и всю свою жизнь проработал в оркестре Мравинского. Папе не все давалось сразу, но он добивался своего. Он мечтал играть в белоколонном зале под хрустальными люстрами, и его мечта исполнилась. Этот оркестр имеет прямое отношение к моему рассказу и той удивительной истории, которую я услышала от папы.

Мы остановились на том, что на Ленинградском фронте по ночам все затихало, и казалось, что все было как в мирной жизни. Папа пошел за куст. Он смеялся, когда рассказывал мне эту историю: «Стою я за кустом и слышу звук струн с другой стороны куста. Оглянулся – немец, такой же смешной, такой же «бесштанный», как и я, в очочках, глаза за стеклами огромные, грустные. Мы с ним встретились взглядами и повернулись друг к другу спинами». После этого папа перестал смеяться, потому что, видимо, хотел объяснить мне что-то очень важное для него. «Понимаешь, – сказал он, – одно дело война, когда враг далеко от тебя, и ты стреляешь, но не видишь, в кого ты стреляешь. Совсем другое дело, когда человек рядом: он такой же, как и я. Не помню, был ли я с оружием, да это было не важно. Я просто повернулся спиной и пошел, не ускоряя шага. Не знаю, почему, – но я был уверен, что он не выстрелит. Я часто потом задавал себе вопрос, мог ли бы выстрелить я. Думаю, что не смог бы. У нас обоих была одинаковая судьба: мы оба мальчишками попали на фронт. В чем мы могли быть виноватыми друг перед другом?»

Папа редко говорил о войне. Казалось, что в этих воспоминаниях скрывался для него какой-то вопрос, а может быть, и ответ. У него была своя философия и очень свои жизненные подходы, отступать от которых он не хотел.

Когда закончилась война и через много лет, когда стали появляться фильмы, где пулеметной очередью звучала немецкая речь, а в фильмах о любви, где кто-то один из пары был немец или немка, никогда и нигде не воевавшие, заканчивались гибелью героев или их расставанием, папа только пожимал плечами и говорил, что ненависть не может длиться вечно. Самое странное из всего этого было то, что папа, несмотря ни на что, любил немецкий язык, говорил, что он очень музыкальный и певучий. Папа любил Германию, Австрию, Вену и Зальцбург. Они с оркестром много раз выступали там. На гастролях в Германии он много бродил по Берлину, любил Дрезденскую галерею. Однажды, приехав с гастролей по Финляндии, он с удивлением сказал мне: «Представляешь, на финском кладбище я видел русские могилы, и гид сказал, что финны за ними тоже ухаживают». Это было ему понятно и близко.

У папы был всегда «мир внутри него». Поэтому меня не удивило то, что случилось потом. Папа был на гастролях, кажется в Дрездене. Перед приездом их оркестра пресса много писала и о Мравинском, и о великой русской музыкальной школе. Даже печатали какие-то довоенные школьные снимки юных музыкантов. По этим снимкам папу, видимо, и узнал его немец. В какой-то вечер после концерта к папе за сцену пришел пожилой немец. Форма его очков показалась папе знакомой и как-то всколыхнула его память. «Это ты?» – спросил тот по-немецки. «А это ты?» – спросил папа. «Я тебя узнал по школьному снимку. И вообще, ты не изменился» – сказал немец. У папы с юности была удивительная внешность и очень красивые рано поседевшие волосы.

Слава богу, времена тогда уже изменились. Ведь раньше папу могли бы и расстрелять, если бы об этой встрече стало известно тогда же. Тот парнишка в очках из-за куста тоже стал музыкантом. В тот вечер они много говорили. Говорили о том, что успели сделать в жизни, которую они могли друг у друга отнять. Оба они честно провоевали от звонка до звонка, сделав максимум возможного для своей страны. Но внутри эти люди были абсолютно мирными и мечтали об абсолютно мирных делах.