Бессмертный

Я спустился вниз в длинный коридор. Я входил в каждую комнату, укладывал ребенка на кровать, если он еще не лежал в ней, и поджигал простыни, покрывала и шторы. Я не молился, потому что вновь был зол на Бога за то, что он позволил Николо совершить столько убийств. Я просто доверился огню, который перенесет этих маленьких пленников в лучший мир, каким бы он ни был после смерти. Я сомневался, что он так праведен и скучен, как твердили священники. Но там наверняка что-то есть. Лучшие люди, чем я, крещеные люди, твердо верили в рай. Возможно, Арнольфо Джинори пожалеет юных новичков и примет их с распростертыми объятиями. Он был хорошим человеком, никого не осуждал, и в нем хватит доброты на всех. Я обошел все комнаты в коридоре, где была и моя, и свернул в другой коридор, чтобы продолжить начатое.

Вскоре дворец затрещал, охваченный воющим пламенем. Черный дым растекался по потолку, в лицо хлестали жаркие порывы воздуха. Стены и потолок засветились золотым сиянием, напомнив мне сияющие выразительные нимбы на картинах учителя Джотто Чимабуэ. Чимабуэ написал прекрасный алтарный образ Мадонны в церкви Санта Тринита, он изобразил царственную Мадонну, выполненную в старом стиле: с овальным лицом, дугами бровей и узким продолговатым носом.[78] Его Мадонна восседала царицей на монументальном троне, ей прислуживали восемь чудных ангелов, а у подножия располагались четыре суровых пророка. Золотой фон подчеркивал ее божественное материнское начало, а на коленях у нее сидел младенец Иисус, поднявший руку для благословения.

Возможно, что запах дыма и горелого мяса помутил мой рассудок, или причиной был восторг, вызванный величественной Мадонной Чимабуэ, но на мгновение я почувствовал беспредельность, вызываемую философским камнем. Время закрутилось, словно слетевшее с тележной оси колесо, и перед глазами пронеслись сцены из моей прошлой жизни. Пламя расступилось, точно туман, рассеявшийся над поверхностью реки, и я увидел себя — тощего грязного мальчишку, которого вводит во дворец глумливый Бернардо Сильвано. Я увидел, как первый клиент входит в мою комнату, и бесчисленное множество других клиентов, которые приходили после него. Я увидел каждого в отдельности, каждое из ненавистных лиц. Я до сих пор их ненавидел и все еще чувствовал жар гнева, который снедал меня изнутри, когда я вспоминал, что они делали со мной. А потом я увидел других детей и клиентов, которые ходили по коридорам, и множество сцен дикой похоти, которые разыгрывались в этом дьявольском дворце. Они терзали меня, и я вновь и вновь переживал унижение.

И вдруг время перестало кружиться, и сорок восемь детей, чьи тела я предал огню, встали передо мной полукругом. Они стояли в торжественном, благоговейном молчании. На них были сорочки из голубого шелка, а вокруг голов — золотые нимбы, как у ангелов на картине Чимабуэ. Ближе всех ко мне стояла маленькая китаяночка, а когда наши взгляды встретились, она кивнула. Ингрид, которой я скормил отравленную конфету, чтобы спасти от дьявольских замыслов кардинала, тоже была среди детей. Она держала на руках младенца, и я понял, что это задушенный мною ребенок Симонетты. А потом в полукруг вступил Марко, взяв за руки стоявших рядом детей. Он был таким же, как до того дня, когда его покалечил Сильвано: красивым, изящным, излучавшим доброту. Я был так рад видеть его целым и невредимым, что позвал его по имени. Он подмигнул мне с прежним лукавством. И звук, похожий на песню, полился из уст детей, наполняя мне душу восторгом, и среди них появилась и Симонетта. Она снова была молода, и на ней не было шрамов, нанесенных хлыстом Сильвано. Она улыбнулась мне и указала…

Ба-бах! — упавшая балка приземлилась в шаге от меня, швырнув мне в лицо сноп голубых искр, это вернуло меня из царства грез на землю. Моя работа здесь завершена. Я положил факел на ковер, повернулся и вышел. Я отошел на некоторое расстояние и, убедившись, что отсюда еще хорошо видна пламенеющая в ночи громада дома, залез на стену заброшенного дворца возле дверей Санта Кроче, которые, как и все во Флоренции, были на ночь закрыты. Махнув рукой на поздний час, когда не дозволено находиться на улице, и на стражу, я вскарабкался на крышу, чтобы полюбоваться зрелищем пожара, пожирающего бордель Сильвано. С ним как-никак сгорало и мое прошлое. Я о нем не жалел. Из пепла восстанет лучший Лука и лучшая жизнь. Возможно, чтобы из головы побитой собаки исчезла воздвигнутая в ней темница, тюрьма должна сгореть.

Настал холодный и сырой рассвет. Первые робкие лучи солнца пробились из-за синего горизонта, и открылись городские ворота. Первыми в них вошли крестьяне из деревень, которые везли на телегах, запряженных ослами, товары на рынок. В потоке телег и навьюченных ослов спешил на утреннюю мессу набожный народ; глядя на него, я вновь поклялся убить Николо. Я пообещал себе и Богу, что отомщу за каждую отнятую им жизнь. Эту клятву мне суждено было нарушить. И случилось так, что она обернулась против меня самого, но лишь спустя сто шестьдесят лет.