Бессонница

– Просто помни, что сказала соня, – сказал себе Эд все тем же низким приглушенным голосом и нажал на штурвал. Нос «Чероки» опустился, и показатели высотомера поползли вниз. Теперь Дерри был прямо перед ними. Город был похож на пригоршню опалов, разбросанных по темно-синему бархату.

В боку картонной коробки, стоявшей на сиденье второго пилота, была проделана дырка. Оттуда торчали два провода. Они вели к кнопке звонка, прикрепленной к сиденью Эда. Ральф предположил, что, когда Эд увидит Общественный центр и приступит к финальной стадии своей миссии камикадзе, он положит палец на эту самую кнопочку. И перед тем как самолет врежется в здание, он нажмет на нее. Динь-динь-дон, звонит Авон.

Порви провода, Ральф! Порви их!

Замечательная идея, но есть одно «но», на этом уровне он не мог бы порвать даже паутину. Стало быть, ему надо вернуться на уровень краткосрочников, и он уже приготовился это сделать, как вдруг мягкий, знакомый голос произнес его имя откуда-то справа.

[Ральф.]

Справа?! Но это было никак невозможно. Справа не было ничего, кроме сиденья второго пилота, борта самолета и огромного неба Новой Англии.

Шрам вдоль руки снова начал пульсировать, словно нить накаливания в электрическом обогревателе.

[Ральф!]

Не смотри. Не обращай внимания. Забей.

Но он не мог не смотреть. Словно подчиняясь какой-то невидимой, но великой силе, он медленно повернул голову. Он пытался сопротивляться – попутно заметив, что угол снижения самолета стал явно круче, – но это не помогло.

[Ральф, посмотри на меня… не бойся.]

Он предпринял последнюю попытку воспротивиться этому голосу и не смог. Он обернулся на голос и понял, что смотрит на свою мать, которая умерла от рака легких двадцать пять лет тому назад.

4

Берта Робертс сидела в своем бентвудском кресле-качалке футах в пяти от борта «Чероки» и спокойно вязала, раскачиваясь взад-вперед, на высоте около мили над землей. На ногах у нее были тапочки, которые Ральф подарил ей на день рождения, на полувековой юбилей – с отделкой из настоящей норки, как глупо. На плечи была накинута розовая шаль, скрепленная древним политическим значком: ВЫИГРЫВАЙТЕ С УИЛКИ!

Все правильно, подумал Ральф. Она носила такие значечки вместо украшений… такой у нее был безобидный бзик. А я и забыл.

Единственное, что могло бы считаться фальшивой нотой в этой симфонии (не считая того, что мама давно умерла и болталась сейчас в своем кресле на высоте шестьсот футов над землей), – это ярко-красный платок, который она вязала. Ральф ни разу не видел, чтобы его мать вязала, он даже не был уверен в том, что она вообще умеет вязать, но сейчас она вязала. Спицы сверкали у нее в руках.

[Мама? Мам? Это действительно ты?]

Спицы на мгновение остановились – она перевела взгляд с кроваво-красного платка у себя на коленях на Ральфа. Да, это была его мать – такая, какая она была во времена его молодости, – но это было не важно. Узкое лицо, высокий «умный» лоб, волосы, уже тронутые сединой, и маленький рот, который всегда выглядел строгим и даже слегка раздраженным, до тех пор пока она не улыбалась… это была она.

[Ну-ну, Ральф Робертс! Меня удивляет, что ты вообще задал этот вопрос!]

Но это был не совсем вопрос, правильно? – подумал Ральф и открыл было рот, чтобы сказать это вслух, но потом решил, что умнее будет помолчать – по крайней мере сначала. Справа от кресла, в котором сидела мама, появился какой-то странный силуэт; он быстро оформился в журнальный стенд из вишневого дерева, который Ральф сделал для нее на уроках труда в средней школе. Стенд был забит номерами «Ридерз Дайджест» и «Лайф». Далекая земля у нее под ногами начала исчезать, вместо нее проступил узор из коричневых и темно-красных квадратов, расходившийся кругами от ее кресла-качалки. Ральф сразу узнал его – линолеум на кухне в доме на Ричмонд-стрит в Мэри-Мид, в том самом доме, где он жил ребенком. Сначала сквозь линолеум еще можно было рассмотреть землю – квадраты полей и огни Дерри, – но потом он стал плотным, непроницаемым. Еще одно призрачное облако превратилось в мамину старую ангорскую кошку, Футзи, которая умерла, еще когда Дин Мартин и Джерри Льюис перестали вместе снимать кино.

[Этот старик был прав, мальчик мой. Тебе не стоило соваться в дела долгосрочников. Послушай слов матери и не лезь в то, что тебя не касается. Слушай, что я тебе говорю.]