Бесстыдник

– Жаль: большого ума человек, почти, можно сказать, государственного, и в то же время, знаете, чисто русский человек: далеко вглубь видит и далеко пойдет.

– Ну, бог с ним.

– Да, разумеется, а только человек приятный и поучительный.

«Еще чего, – думаю, – в нем отыскал: даже и поучительности! Тьфу!»

Мы подошли к закусочному столу и вмешались в толпу, в которой ораторствовал учительный Анемподист Петрович. Он занимал центр. Я стал прислушиваться, что такое вешает этот «учитель».

Он, однако, сначала все говорил просто насчет семги; но действительно говорил очень основательно и с большим знанием предмета. Мне все это казалось свойством, которое каждому порядочному человеку может внушить омерзение.

Он и сосал, и чмокал, и языком по нёбу сластил, и губами причавкивал, и все это чтобы тоньше разведать и вернее оценить эту семгу. Смакует ее, а сам сквозь зубы, как гоголевский Петух, рассказывает:

– М… н… н… да… недурна… очень недурна, можно даже сказать, хороша…

Кто-то замечает:

– Даже очень хороша.

– М… н… да… пожалуй… м… н… ничего… мягкотела…

– Просто что твое масло.

– М… да… масляниста…

– Ишь вы как скупо хвалите-то, – замечает опять какой-то полковник со шрамом через весь лоб и переносье, – а нам после крымской гнили-то все хорошо кажется – там ведь ничего этого нельзя было достать.

– М… н… ну… отчего же… нет, мы и там м… н… тоже получали…

– Зато, я думаю, какою ценою!

– М… н… да, разумеется… обходилось… но в довольном количестве… доставали для себя… Через Киев… от купца Покровского выписывали… хорошая была семга, так и называли «провиантская»… Светлейшему к столу… м… н… тоже он доставлял… Покровский… Только та, разумеется, была похуже, потому что ему эту цену не смели ставить, ну, а наши… ничего – платили.

Полковник со шрамом даже вздохнул.

– У вас денег много было, – говорит, – и вы не знали, куда их девать.

– Да, иные, точно, терялись от непривычки… м… н… один, я помню, у нас… мн… слыхал про «штофные карманы» и велел портному, чтобы тот ему штофные карманы поставил, и вышла глупость… портной ему из штофной материи и сделал… Очень смеялись.

– А это в чем же дело было?

– Чтобы объемом штоф вмешался… м… н… потому у нас… м… н… бумажники были… м… такие большие…

«Ах ты, – думаю, – рожа этакая богопротивная! И еще этак бессовестно обо всем рассказывает».

А он продолжает про какого-то ихнего же провиантщика или комиссарщика, который в эту ужасную пору, среди всеобщих страданий н военной нужды, еще хуже потерялся, – «вдруг, говорит, совсем со вкуса сбился, черт знает что лопать начал».

«Ах, – думаю, – отлично. Всем бы вам этак сбиться и „черт знает что лопать“, но это „черт знает что“ вышло совсем неожиданное».

– Всегда квас, – говорит, – любил и один квас и употреблял. Из последовательных людей был – семинарского воспитания… Его отец был протопоп и известный проповедник, и такой завет ему завещал, что если есть средства на вино, то пить пиво, есть на пиво – пить квас, а есть на квас – пить воду. Он все и пил квас, и другого не хотел, но только во время военных действии стал шампанское в свой квас лить…

– Как же это?

– Так… м… н… Пополам тростил: полстакана квасу нальет и полстакана шампанского… вместе смешает и пьет.

– Экая свинья! – прошептал я, но так неосторожно, что Анемподист Петрович это услышал и, взглянув в мою сторону, отозвался:

– Да ничего себе, хамламе порядочный; но, однако, я вам должен сказать, что шампанское с квасом это совсем не так дурно, как вы думаете… У нас это, у провиантских, в военное время даже в моду… вошло… М… н… очень многие из наших даже до сих пор продолжают… привыкли… Иностранцы не могут… пробовали их для шутки поить, так они… того… выплевывали… не могут.

Я хоть не иностранец, но плюнул и хотел отойти, но в эту самую минуту Анемподист Петрович вдруг самым непосредственным образом оборотился ко мне и говорит:

– А вот, извините меня, сделайте милость, я вам тоже, если позволите, хотел сделать маленькое возражение насчет русской природы.

Не знаю уж право с чего, но я, вместо того чтобы ему оторвать какую-нибудь грубость, ответил:

– Сделайте милость, скажите.

– Я, – говорит, – вкратце – всего только два слова скажу: вы о русских очень неправо и обидно судите.

Я так и подскочил на месте.

– Как! Я обидно сужу?

– Да. Я вот в карты играл, а урывками долго слушал, о чем вы изволили рассуждать с товарищами, и мне за всех своих соотечественников стало обидно. Поверьте, напрасно вы этак русских унижаете.

– Кто? Я, – говорю, – унижаю?

– А разумеется, унижаете: как же вы… я долго слушал изволите делить русских людей на две половины: одни будто всё честные люди и герои, а другие всё воры и мошенники.

– А-а… так вот что, – говорю, – вам обидно!