Бестолковые рассказы о бестолковости

— Как это покойного? Ты что забыл: Ленин жил, Ленин жив… Тьфу! Ладно, давайте вернемся к Аквинскому. На мой непросвещенный взгляд все эти пять доказательств вполне могут быть сведены к трем основным, а остальные являются промежуточными. Первое доказательство состоит в том, что, по большому счету, все вещи в мире делятся на две группы. К первой группе относятся вещи, которые являются только движимыми. Ко второй группе относятся вещи, которые, помимо того, что движутся сами, еще и приводят в движение другие вещи. Но ведь вещи второй группы тоже должен кто-то двигать. И если исключить возможность бесконечных умозаключений от причины к следствию, то в какой-то точке мы обязательно должны прийти к тому, что инициатор всеобщего движения неподвижен. Это и есть Бог, по Аквинскому. Второе доказательство сводится к констатации того, что мы наблюдаем в окружающем нас мире различные степени чего-либо совершенства, а значит, должен быть источник этих степеней. Источник должен быть абсолютно совершенным. И этот источник тоже Бог по Аквинскому. Суть третьего доказательства состоит в целевом предназначении неодушевленных предметов природного происхождения. В быту мы эти предметы не используем, и назначение этих предметов нам непонятно. Непонятно потому, что они созданы с неизвестной нам целью. Цель, для которой созданы эти предметы, известна, только их создателю, то есть Богу.

— Не совсем убедительно, но интересно. Логика, во всяком случае, присутствует. И где ты всего этого начитался? Наша цензура в библиотеки литературу такого содержания обычно не пропускает.

— А в различных критикующих книженциях. В которых критикуется все, кроме социализма с коммунизмом. Начнут, например, Ветхий Завет критиковать в какой-нибудь «Занимательной Библии», при этом все равно вынуждены будут рассказать что-то о критикуемом предмете. Вот так по крупицам и удается иногда что-нибудь узнать, кроме всевозможных и доступных «измов».

— Ладно, мужики, давай спать. Смотрите-ка, уже рассвет наступил. А завтра обычный военно-трудовой день. Следующий раз предлагаю о Сенеке поговорить.

— Спокойного утра! Материалистические, вы мои, теологи! Ха-ха-ха. Х-р-р. Х-р-р. Хыр-пыр. Ю-ю-ю.

Иногда впадали военные в озабоченность по поводу перспектив существовавшего тогда строя. Нет-нет, мыслей о том, что строй этот через какой-то десяток лет так просто и в одночасье рухнет, конечно же, не было. Просто некоторые из партийных вождей в то время обещали дать народу в ближайшее время возможность пожить при коммунизме. Так прямо и писали на больших плакатах с изображениями делающего ручкой вождя: «Нынешнее поколение молодых людей будет жить при коммунизме!» А военные как раз в то время молодыми и были, и им тоже хотелось попасть в число неких каждых: «От каждого по возможности, каждому по потребности». Но иногда казалось им, что все идет не совсем так, как провозглашалось с высоких трибун величественных съездов родной такой для всех военных коммунистической партии. Партии, являющейся организующей и направляющей такой всесильной силой, силой великого в могучести своей Советского Союза.

А когда возникали у военных такие вот сомнения, они тут же впадали в озабоченность. И, пребывая в этом состоянии, вели меж собой приблизительно такие диалоги:

— Что-то я не пойму, мужики, вступили мы недавно в эпоху развитого социализма, и обещают нам скорое вступление в коммунизм. Я, например, проявление коммунизма на бытовом уровне так понимаю: потрудился я радостно, столько, сколько смог я сегодня на благо коммунистического общества, притомился в радости своей и, по пути с работы зашел в продуктовый пункт. Это уже не магазин какой-нибудь, где товар меняют на деньги. Деньги-то уже к тому времени выйдут из обращения. Так вот, зашел я в этот пункт и взял все строго по своим потребностям. Не больше трехсот грамм осетринки, картошечки несколько клубней, ветчинки и сыра с зеленью на утренний завтрак.

— Здоров же ты жрать, военный. Осетринки, завернутой в ветчину, ему вдруг захотелось. Что, неужели овсянно-пшенно-шрапнельные кашки надоели? Коммунизм, он может, как раз, и подразумевает, что все твои потребности кашками этими и должны ограничиваться, а возможности твои, усиленные коммунистической идеей, при этом должны быть безмерно велики. Пашешь себе от зари до зари с радостью, а в перерывах присаживаешься на пенек и горшочек каши в той же радости уминаешь. И не уйти ведь с работы-то пораньше, на пике коммунистической сознательности находясь такого нельзя допустить. Прислушиваешься к себе — ого, возможности-то еще остались! И продолжаешь себе дальше и радостно так трудиться. Пока не унесут ногами вперед. И нести будут, заметь, тоже с радостью. Потому что без радости в коммунизме нельзя. Классики, по-моему, только на нее и надеялись. Самой реальной вещью во всей их теории оказалась эта непонятно откуда берущаяся радость от какого-то освобожденного кем-то и от кого-то труда.