Бестселлер

Корень имел он крепкий, крестьянский, поколениями занимались извозами на тракте Рязань-Москва, огороды держали, отходным промыслом промышляли. И все под откос. Нет, не сразу после Октября, а в год великого перелома. Морозы держались лютые, колеса товарняка визжали на рельсах, подгоняли состав к укромному полустанку. Наст был крепкий. Раскулаченных положили гуртом, положили плашмя – мужиков, баб, ребяток. И его, Анцифера К-ова. Такое, видишь ли, приключилось головокружение от успехов. Лекарь ходил в паре с красноармейцем, свидетельствовал наскоро: «В ажуре… В ажуре… В ажуре…». Красные армейцы посадку объявили. Вой и плач, даже и красные армейцы бодрость свою утратили, вроде бы, засмущались. Произошло замешательство, Анцифер ноги в руки, метнулся под вагоны, затаился в придорожном перелеске, никто и не хватился. Потом донесся визг колес, резкий, поросячий или будто пилой по железу. Стриг черт свинью, визгу много… Уходил эшелон, визг этот надолго в ушах у Анцифера остался…

Родственников, свойственников, однодеревенцев три недели везли, завезли в Караганду. Широко и остро снега блестели. Яркое солнце каталось, не грея. Костенили морозы, как кистенем. Буран усыпит, считай, в рубашке родился. Что лагерь? В лагере какое-никакое, а казенное дадут. А в степях, всем ветрам открытым, живи, как хочешь. Оттого и трупы вразнобой. У одного рука из-под снега торчит, у другого нога откинута, третий погибельно скорчился.

Не пойму, какими «загогулинами» прознал Анцифер, что нет у него ни брата, ни сестер, не осталось у него свойственников, однодеревенцев. Годы и годы шатуном шатался, места жительства менял, следы заметая. И притулился при завхозе какой-то лесной школы. Надеялся: позарастали стежки-дорожки, шабаш. Рано пошабашил, гражданин К-ов! Капитан зубами скрипнул, желваки напружил: «Мы тебя, гада, как класс, а он, сволота, живой!». Пуще всего Анцифер страшился, как бы в «класс» ни записали. И уперся: «Я середний труженик и более никто». Капитан поскучал, покурил и подручных призвал. Быка перелобанят – бык с копыт брякнется. Капитан говорит, будто закручинился, тихо говорит, а далеко, видать, слышно. Вот, говорит, товарищи, кулак из кулаков, не до конца, товарищи, класс мы ликвидировали… То, се, говорит… И началось, видишь ли, такое головокружение от успехов, святых выноси: бьют– и в карец, бьют– и в карец. Капитан сжалился: ты, говорит, подпиши– подбивал несознательных на восстание, подпиши, и советский суд к тебе по всей справедливости; не подпишешь, что ж попишешь, вышла тебе социальная, говорит, от тебя защита, друг ты мой, неталантливый. И еще, и еще говорил, вроде бы, приглашение поступало изничтожать самых-то настоящих врагов народа под корень, они мужиков умучали, разорили, сами жиреют, вредители, эти все из евреев, из старых чекистов-шпионов. Мы вот с тобой, как ни крути, крещеные. А Бог наш что сказал? А то сказал, что пришел не нарушать, а ис-пол-нять. Понимаешь, ис-пол-нять. Вот мы с тобою исполнять будем. И тут такая светлая минута выдалась, лучом осветила: сообразил Анцифер, сердце заколотило, испугался и, вроде бы, дух перевел, вроде и задохнулся, и спасся. Колбасы принесли, чай подали. Давай, говорит капитан, придвигайся, горяченького попей.

В «мотивах» палачей-исполнителей многое отыскать можно, включая и нравственное слабоумие, термин английских медиков. Но возмездие за братьев своих, за раскулаченных, сгинувших безвинно, за деток с их неединственной слезинкой – не решусь, не решусь называть нравственным слабоумием.

А может, Люцифер из органов, залучивший Анцифера, может, и этот капитан осознал себя отмстителем? Нет, не за добычу металла иль производство тракторов, не за электрификацию, индустриализацию. Нет! За разор мужицкий, за гибель «идиотизма деревенской жизни»! Вот он и обратил Анцифера в полное его имя, в Онисифора обратил, то есть приносящего пользу.

Он дело починал в Бутырской, в Пугачевской башне. По-разному держались враги народа. Одни кричали так, что вот и лопнут жилы. Других вдруг пробирала болезнь медвежья. А третьи начинали лозунги кричать. Уже не слышно было ни в башне, ни в подземелии Лубянки: «Да здравствует Революция!» – слышно было: «Да здравствует товарищ Сталин!» Иль навзрыд: «Сталин! Сталин!». Вот эти-то особенно мерзили Онисифору. В их поросячьем визге он слышал резкий взвизг теплушек, увозивших на погибель мужиков, баб, ребятишек. И он, палач, маненько медлил казнью палачей – пусть падалище повизжит. Ну, баста, душа их – вон. Он пристально глядел: как души излетают? Ничего не видел, ничего. Души не существует, она поповская придумка. Товарищ доктор подтвердил. Такой молоденький, в сапожках хромовых, весь новенький, студент вчерашний. Осмотр делал и выставлял оценку, как тот на полустанке, спроваживая в ссылку раскулаченных: «В ажуре… В ажуре…».