Бесы: Роман-предупреждение

восхищенный Достоевским деспотизм полуграмотной массы над угнетенной личностью. Вслед за автором «Бесов» он обращает самый пристальный, самый пристрастный взор в сторону русского человека у власти: «В чьих бы руках ни была власть, — за мною остается мое человеческое право отнестись к ней критически. И я особенно подозрительно, особенно недоверчиво отношусь к русскому человеку у власти, — недавний раб, он становится самым раз нузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего». «Фанатики и легкомысленные фантазеры», «демагоги», — они, по мысли, по чувству, по наблюдению Горького, губят Россию. Обвинительная лексика Горького в адрес правитель ства «экспериментаторов и фантазеров» поразительна: не подражая и не заимствуя оценки и определения из слишком хорошо ему известного романа, публицист Горький дает те же, те самые характеристики. Нелестные и невеселые мысли о моральном и социальном самосознании людей у власти Горький направляет в сторону их деятельности и видит, как «вожди взбунтовавшихся мещан» «проводят в жизнь нищен ские идеи Прудона, но не Маркса, развивают Пугачевщину, а не социализм и всячески пропагандируют всеобщее равнение на моральную и материальную бедность». В среду лиц выс шего эшелона власти (как говорят сейчас) «введено, — пишет Горький, — множество разного рода мошенников, бывших холопов охранного отделения и авантюристов…». Читателя, знакомого с биографией и историей Петра Сте пановича Верховенского, эти наблюдения Горького застав ляют вздрагивать и оглядываться по сторонам, а суждение о том, что «обилие провокаторов и авантюристов в револю ционном движении должно было воспитать у вас естественное чувство недоверия друг к другу и вообще к человеку», — с суеверием думать о публицистике неслыханной смелости. Буквально по нотам разыгрывается старая пьеса: будто те же самые лица, те же маски, те же сны и химеры — те же веч ные, вечно злободневные и проклятые темы. «Послушайте, господа, — обращается публицист к своим оппонентам, и чув ствуешь, будто попал в гостиную Виргинских, к «нашим», — а не слишком ли легко вы бросаете в лица друг друга все эти дрянненькие обвинения в предательстве, измене, в нравст венном шатании? Ведь если верить вам — вся Россия насе лена людьми, которые только тем и озабочены, чтобы распро дать ее, только о том и думают, чтобы предать друг друга!» Но, пожалуй, самое тревожное, самое болезненное впе-

368

чатление Горького о новой власти — это ее боязнь критики, боязнь правды. «Нужны вожди, которые не боятся говорить правду в гла за», — едва ли не в каждой публикации призывает Горький. «Уничтожение неприятных органов гласности не может иметь практических последствий, желаемых властью, этим актом малодушия нельзя задержать рост настроений, враждебных г.г. комиссарам и революции… Уничтожая свободу слова, г.г. комиссары не приобретут этим пользы для себя и наносят великий вред делу революции», — проповедует, убеждает пи сатель. «Дайте свободу слову, как можно больше свободы… — наконец требует он. — Лишение свободы печати — физиче ское насилие, и это недостойно демократии». «Несвоевременные мысли» — этот «дневник писателя» эпохи «кровавого кошмара» — несомненно, нравственный и гражданский подвиг Горького. Убитые, которые не смутили писателя в 1905 году (ибо «история перекрашивается в новые цвета только кровью»), напомнили о себе: совершающаяся на глазах массовая адаптация к насилию, постепенное при учение к спокойному истреблению ближнего заставили иначе смотреть на историю и революцию. Противоречия так назы ваемых «реального гуманизма» (когда во имя реальной рево люции не жалко любой крови) и «социального идеализма» (когда совесть человеческая протестует против бессмыслен ной жестокости даже во имя революции), противоречия, не разрешимые в пределах того опыта, который давала Горько му Октябрьская революция, вызвали у него, «великого про летарского писателя», принципиально иную реакцию на собы тия текущей действительности, нежели та, которую ему, каза лось бы, полагалось иметь как «провозвестнику бури». В свое время пророчества Достоевского по поводу «дьяво лов от революции» казались Горькому «темными пятнами зло радного человеконенавистничества на светлом фоне русской литературы». Настало время, когда и «буревестник революции» Горький заговорил языком учителей-пророков. Прежде его заботило, как отразятся на здоровье будущего поколения «озера яда» — то есть Достоевский с его «Бесами» в Мос ковском Художественном театре: «не усилит ли дикое пьянство темную жестокость нашей жизни, садизм деяний и слов, нашу дряблость, наше печальное невнимание к жизни мира, к судьбе своей страны и друг ко другу?» Теперь его до глубины души волнует будущее страны и та, по его словам, безумная авантю ра» за которую русский народ заплатит «озерами крови». Октябрьский переворот вызывает у Горького впечатления

369