Бесы: Роман-предупреждение

всего легче русского человека за собой увлечь можно». И вот они хладнокровно бесчестят революцию, бесчестят рабочий класс, заставляя его устраивать кровавые бойни, понукая к погромам, к арестам ни в чем не повинных людей… Вообра зив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России…» Именно под углом зрения политического авантюризма, оголтелой нечаевщины рассматривает Горький суть того жес токого опыта над русским народом, опытом безжалостным и бесчеловечным, который «уничтожит лучшие силы рабочих и надолго остановит нормальное развитие русской револю ции». Атрибуты нечаевщины высвечиваются своими специ фическими, сугубо «достоевскими» штрихами, заметными скорее со стороны лексической, чисто художнической. «Ко нечно, — пишет Горький уже в марте 1918-го, — мы совер шаем опыт социальной революции, — занятие, весьма уте шающее маньяков этой прекрасной идеи и очень полез ное для жуликов. Как известно, одним из наиболее гром ких и горячо принятых к сердцу лозунгов нашей самобытной революции явился лозунг: «Грабь награбленное!». Пророчества Горького, возникшие под влиянием воору женного восстания и приготовлений к нему — событий в об- щем-то скоротечных, были тем не менее продолжены во вре мени. Спустя три недели после переворота он вновь повторяет уже не однажды высказанное: «Фанатики и легкомысленные фантазеры, возбудив в рабочей массе надежды, не осущест вимые при данных исторических условиях, увлекают русский пролетариат к разгрому и гибели, а разгром пролетариата вызовет в России длительную и мрачную реакцию». Длительная и мрачная реакция… Но прежде случится другое: «От этого безумнейшего опыта прежде всего пострада ет рабочий класс, ибо он — передовой отряд революции и он первый будет истреблен в гражданской войне. А если будет разбит и уничтожен рабочий класс, значит, будут уничтожены лучшие силы и надежды страны». И вновь, в который уже раз, Горький повторяет, подчеркивает тот главный, по его мнению, порок, ту пагубную черту вождей революции, которые обре кают ее самое на крах и катастрофу. Их доктринерство, дог матизм, утопизм, готовность подтвердить свои политические иллюзии и теоретические мечтания любой ценой и любой кровью, их непонимание человеческой природы и способность безжалостно ломать живую жизнь и человека в угоду «уче нию» — вот узнаваемые Горьким в реальностях революции «достоевские» предвидения. И, предчувствуя, уже отчетливо

видя, что в честь теории будет разрушен созидаемый тысяче летиями социальный и культурный организм, что на алтарь догмы вожди, захватившие власть, способны положить десят ки миллионов человеческих жизней (те самые, Достоевские, «сто миллионов голов»), Горький бросает им тяжкое обвине ние: — «…практический максимализм анархо-коммунистов и фантазеров из Смольного — пагубен для России и, прежде всего, — для русского рабочего класса». — «Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции». Партийное сектантство, стремящееся одной политикой вос питать «нового человека» и превращающее методы в догматы, фракционная борьба, которая изуродовала и продолжает уро довать здоровые силы общества, его народ и интеллигенцию, «увеличивает количество пагубных заблуждений». И самая большая беда, самая отвратительная опасность, которую уже видит и предвидит в будущем Горький, — это угроза междо усобной войны в самой партии, в самой революции: «Сади- ческое наслаждение, с которым мы грызем глотки друг другу, находясь на краю гибели, — подленькое наслаждение, хотя оно и утешает нас в бесконечных горестях наших». Взаимное истязание и истребление, которым столь усердно предаются и наверху, и внизу; темный народ, в жилах которого течет «злая и рабья кровь — ядовитое наследие татарского и кре постного ига» и который упрямо не хочет идти в направлении гипотетического прогресса; кровавый кошмар насилия и ка кой-то дьявольский обман, та самая «безумная авантюра» — все это, совокупно увиденное и осмысленное, создает картину поистине апокалипсическую. И эта картина дополняется еще одним весьма выразительным обстоятельством: тем, как относится власть к критическим прогнозам, предчувствиям и пророчествам Горького. Шестнадцать месяцев существования «Новой жизни», в течение которых Горький выступает редактором, главным публицистом и основным оппонентом новой власти, дают ему поучительный и во многом символичный опыт. Позже, почти в конце жизни, он, говоря о «Бесах», скажет: «В этом романе есть фигура, на которую критики и читатели до сей поры не обратили и не обращают должного внимания, — фигура чело века, от лица которого ведется рассказ о событиях романа» 1. 1 «Литературная газета», 1935, 24 января; «Правда», 1935, 24 января.