Бетховен

«В этом произведении огромных размеров нет ничего ненужного, даже анданте, которое новомодные эстеты считают слишком длинным; это просто деликатно предусмотренная передышка между ритмичной настойчивостью скерцо и инструментальным потоком, неудержимо увлекающим голоса к славе финала. Что же до бьющей через край человечности, разрывающей привычные рамки симфонии, она брызжет из его души, которая, пьяная от свободы, по иронии судьбы билась до крови о позолоченную решетку, которой его ограждала малосострадательная дружба сильных мира сего. Бетховен, верно, страдал от нее в глубине своего сердца и пламенно желал, чтобы человечество слилось в нем воедино; отсюда крик, исторгнутый тысячей глоток его гения и обращенный к „братьям“ самым смиренным и самым бедным. Услышали ли его они? Вопрос не праздный…»

В Вене ходили слухи, что Бетховен только что закончил огромное, грандиозное произведение. Но в 1817 году Лондонское филармоническое общество заказало ему симфонию, вот эту самую, по сути, которую он только что написал, и у него в очередной раз возник соблазн уехать с ней в Лондон. Тогда-то высшее венское общество, узнав о планах отъезда, и вспомнило о его существовании. К маэстро обратились с посланием, его умоляют, его ждут. Письмо, под которым стояло три десятка подписей, было просто непостижимо по своей высокопарной лести: «Лишь Вы один можете стать залогом решительной победы нашего стремления к добру. От Вас народы ожидают новой жизни, новых лавров и нового царства Добра и Красоты, несмотря на нынешнюю моду, насилующую вечные законы искусства»…

Непонятно, прискорбно, но Бетховен увяз в этой медовой патоке. Красивые слова — но никаких обещаний. Ничего похожего на контракт, оплачиваемый звонкой монетой. Отвлекающий маневр без гарантий заинтересованному лицу. Но они знали, какую надо затронуть струну, взывая к столь благородным чувствам.

Наконец, началась подготовка к концерту. Не без проблем. Монументальные размеры произведения отпугивали исполнителей. Встал вопрос о зале. Где сыграть такую композицию? Директор театра «Ан дер Вин» граф Пальфи дал согласие при условии, что управлять оркестром будут его дирижеры. Бетховен и слышать об этом не хотел: он требовал, чтобы его симфонией дирижировали Михаэль Умлауф и Игнац Шуппанциг — только им он доверял. Он выбрал другой театр, гораздо меньший по размеру, — театр у Коринфских ворот («Kamtnerthortheater»). Он стал подозрительным, обвинял своих соратников в том, что они его обирают, заявил, что бросит идею с концертом. Огромному Шуппанцигу потребовались вся его ловкость и добродушие, чтобы заставить его изменить свое решение.

Певицы Каролина Унгер и Генриетта Зонтаг заупрямились, напуганные сложностью своей партии и текста. Он всячески их обхаживал, чуть не пылинки сдувал, даже пригласил к себе домой на ужин. Оттуда они вышли едва живы, изнемогая от приступов рвоты: надо полагать, предложенные им еда и вино были испорчены.

Все хотели «вставить свои пять копеек» — и Шиндлер (а как же без него), и племянник Карл, и даже брат Иоганн, мало сведущий в музыке.

В конце концов концерт состоялся 7 мая 1824 года. Помимо большой симфонии с соло и хором должны были впервые исполнить «Торжественную мессу». Вмешалась полиция, поскольку исполнять религиозную музыку в театре было запрещено. Ей объяснили, что избранные отрывки будут «гимнами»…

В день концерта театр, эта «ореховая скорлупа», едва мог вместить толпу, явившуюся на выдающееся событие. Только императорская ложа была пуста. Аристократы, уже разъехавшиеся по летним резиденциям, не удостоили концерт своим посещением. Отсутствовал даже эрцгерцог Рудольф.

В зале установилось невероятное напряжение. Сначала публика благоговейно прослушала первую, мрачную часть. Но уже во время скерцо оркестр перекрывали крики восторга. После последних взрывных нот настал неописуемый гомон. Аплодировали пять раз. Присутствующие полицейские начали нервничать: даже императорскую фамилию обычно приветствовали только тремя взрывами аплодисментов.