Бетховен

Эрцгерцог Максимилиан (или попросту Макс) Франц, страдавший нездоровой тучностью 28-летний светлоглазый и розовощёкий человек, которому, как казалось, были тесны любые одежды, кроме просторной мантии церковного иерарха, пребывал в раздумьях и хлопотах. Он готовился к переезду в Бонн. После смерти старого курфюрста-архиепископа Максимилиана Фридриха власть в Кёльнском княжестве перешла в руки правящей династии Габсбургов, что полностью отвечало чаяниям императора Иосифа II, проводившего смелые реформы и нуждавшегося в твёрдой поддержке князей.

Макс Франц прекрасно понимал, что для него это назначение — вершина карьеры, ибо на более высокий пост последнему из шестнадцати детей покойной императрицы Марии Терезии надеяться было бессмысленно. Наследником бездетного Иосифа считался брат Леопольд, у которого уже имелась собственная многочисленная семья. Поэтому самого младшего отпрыска августейшей фамилии сделали духовным лицом, хотя, искренне говоря, священник из Макса Франца получился весьма сомнительный. Он знал толк в житейских радостях, отличался свободомыслием и ненавидел тупой обскурантизм религиозных фанатиков не меньше, чем сам Иосиф. Однако в XVIII веке, когда аббаты нередко вели абсолютно светский образ жизни, неортодоксальность взглядов нового архиепископа Кёльнского не выглядела такой уж вопиющей. К тому же княжеская резиденция находилась не в самом Кёльне с его величественным, но мрачноватым готическим собором и весьма консервативным духовенством, а в тихом уютном Бонне, жители которого, будучи искренне благочестивыми католиками, не отличались суровостью нравов.

Макс Франц совершенно не собирался устраивать во вверенном ему княжестве революций, но кое-какие перемены он осуществить намеревался. Провинциальная идиллия хороша, если погружаться в неё время от времени и ненадолго, но постоянно обретаться в сонном болоте человеку, привыкшему к столичным удовольствиям, невыносимо. Нужен двор, нужно общество, нужна атмосфера истинного Просвещения, порождающая новых, прекрасных людей, для которых их князь будет не господином, а кем-то вроде старшего друга, отца, советчика. Значит, нужна хорошая библиотека, нужен университет, нужен театр — а для этого нужны свежие силы и при дворе, и в местной капелле…

На память Максу Францу сразу пришёл один из его недавних разговоров с Моцартом. Они были ровесниками, и это, с одной стороны, как бы сглаживало неравенство их общественного положения, ибо люди одного возраста и сходных вкусов всегда поймут друг друга, — а с другой стороны, вызывало смутно ощущаемую неловкость: титул члена императорской семьи требовал определённой доли благоговения, которая в душе Моцарта сроду не обитала. К тому же Моцарт, как было хорошо известно при дворе, питал идиосинкразию к архиепископам — его отвратительные отношения с зальцбургским прелатом Иеронимом Коллоредо не были тайной, поскольку разрыв случился именно тут, в столице, на глазах у всего света. Когда Моцарт демонстративно подал в отставку, секретарь архиепископа, граф Арко, спустил зарвавшегося музыканта с лестницы, и, если бы не уговоры отца и друзей, Моцарт вызвал бы обидчика на дуэль… Архиепископ имел право расквитаться со своим взбунтовавшимся подданным, но оказался умнее, чем о нём думали. В конце концов, кто такой этот Моцарт, чтобы обращать внимание на его шутовские проделки и плебейские выходки? Фигляр…

Гениальный фигляр.

Макс Франц был достаточно сведущ в музыке, чтобы понимать это. Да и сам император не стал бы дарить свою благосклонность кому попало.

Если бы только с Моцартом было легче общаться!

Этот маленький вертлявый щеголевато одетый человечек со слегка вытаращенными глазами и острым арлекинским носом сам, похоже, не понимает, насколько вредит своей карьере неосмотрительным, а то и откровенно шутовским поведением.

Да, да, да, он гений, он самый великий клавирист и композитор в современном мире — но разве это даёт ему право безжалостно и язвительно припечатывать едкими словечками менее одарённых коллег? Никто не создал Моцарту врагов больше, чем его несдержанный язык. И — какая наивность! Он полагает, будто все колкости и грубые насмешки навсегда останутся между ним и его собеседником. Как бы не так! Все эти шуточки и каламбуры, bonmots, разносятся в свете моментально, а число обиженных разрастается как снежный ком… И ни один человек не может считать себя неуязвимым для стрел моцартовского остроумия. Правда, насчёт императора он вроде бы пока не прохаживался, но, чует сердце, чрезмерная полнота Макса Франца могла стать отличной мишенью…

Не будь этот Моцарт так дерзок и зубаст, давно получил бы титул придворного композитора! Или даже вице-капельмейстера. Капельмейстерство ему не светит, пока жив Сальери, а тому — лишь немного за тридцать, и при его добропорядочном образе жизни он ещё не скоро состарится…

О капельмейстерстве, собственно, у них и зашёл разговор.

Дело было в салоне графини Вильгельмины фон Тун. Радушная хозяйка, три её прелестные дочери, милый чудаковатый супруг и симпатичная родня привлекали в этот салон людей, желавших послушать хорошую музыку, пообщаться и отдохнуть душой. С графиней фон Тун водил приятельство сам император, и у неё часто выступал Моцарт. Его принимали как обычного гостя; он участвовал в общих забавах, садился за стол между князьями и графами, любезничал с «тремя грациями» — юными графинями, сыпал своими рискованными каламбурами на всех языках сразу (Моцарт, как скворец, щебетал и по-итальянски, и по-французски, и даже — чуть-чуть — по-английски)… Но, зная, что блистательный маэстро всегда в долгах, графиня тихонько совала в карман его бархатного красного камзола гонорар за каждое выступление — иногда от себя, иногда от имени кого-то из приглашённых.

Всё это было бы очень неплохо для начинающего музыканта. Однако Моцарт являлся европейской знаменитостью и уже года три жил в Вене — а получить хорошее место и достойное жалованье ему никак не удавалось.

И однажды Моцарт в сердцах пожаловался Максу Францу на своё двусмысленное положение неприкаянного любимца.

«Подумайте только, ваше императорское высочество, — сказал он, когда Макс Франц похвалил его очередную импровизацию и передал тёплый привет от Иосифа, — сколько я мог бы сделать для моего императора! Разве фантазии за клавиром — всё, на что я способен? Ведь я в состоянии писать по три-четыре оперы в год, а уж о мелких пьесах вроде симфоний, квартетов и сонат даже говорить нечего — рука не поспевает за мыслями! И кому всё это нужно?.. Выходит, никому»…

Макс Франц на какое-то мгновение проникся сказанным и, движимый внезапным порывом, заметил: «Милый Моцарт, вы знаете, что мне предстоит стать курфюрстом Кёльнским. Конечно, на первых порах у меня там будет много разных дел. Но, как только я ознакомлюсь с состоянием местной капеллы, я подумаю над тем, чтобы пригласить вас на должность своего капельмейстера, если это вам подойдёт — Бонн, понимаете сами, не Вена, там нет ни великих виртуозов, ни светской жизни, к которой вы, похоже, уже привыкли»…

Моцарт просиял: «Ах, ваше императорское высочество, вы несказанно добры! Если б мне в своё время в Зальцбурге был предложен титул капельмейстера, то, как знать, уехал ли бы я оттуда! А всякую плохую капеллу можно усилить хорошими музыкантами, было бы желание! Вы не помните, часом, кто там теперь капельмейстер?.. Впрочем, кажется, я что-то про них недавно читал… Итальяшка Лукези, кажется, да?.. Ну, представляю себе, что он там наитальянничал»…

У Моцарта был острый зуб на конкурентов-итальянцев, поскольку он считал, что они отнимают у него хлеб и препятствуют развитию немецких талантов. Хотя, если говорить честно, он сам многому у «макаронников» научился.

Внезапно Моцарт слегка помрачнел: «Да, ваше императорское величество, это было бы чудесно, и, клянусь, я бы не обманул ваших надежд… Только не знаю, отпустит ли меня император. Вдруг у него на меня имеются виды, о коих я пока не догадываюсь?»…