Бетховен

«Я слышал, как он импровизировал в узком кругу. Более того, мне доверили предложить ему тему для варьирования. Великое виртуозное дарование этого милого, чистосердечного человека проявляется, по моему мнению, в почти неистощимом богатстве идей, в неизменно узнаваемом характерном и выразительном стиле его игры и в великолепном исполнительском мастерстве. Не знаю, чего ему может не хватать, чтобы быть причисленным к великим артистам. Я слышал, как играет на фортепиано Фоглер[5], — на органе я его не слышал и не могу ничего сказать о его владении этим инструментом, — при мне он играл на фортепиано часами, и я не уставал восхищаться его изумительным исполнением. Но Бетховен, вдобавок к этому, обладает большей отчётливостью и значительностью идей и большей выразительностью. Короче говоря, он больше говорит сердцу и одинаково велик и в Adagio, и в Allegro. Даже члены этого замечательного оркестра все, без исключения, являются его почитателями и все превращаются в слух, когда он играет. Сам же он исключительно скромен и лишён всякой претенциозности. Однако он признался мне, что на протяжении всей поездки, совершённой им по милости курфюрста, он редко встречал виртуозов, мастерство которых превосходило бы его ожидания. Его манера обращения с инструментом настолько отличается от общепринятой, что начинаешь думать, будто именно благодаря этому открытию он достиг тех высот, на которых ныне находится».

Бетховен не забыл столь лестного для него отзыва и, будучи уже автором Девятой симфонии и Торжественной мессы, просил в декабре 1824 года издателя Иоганна Йозефа Шотта передать Юнкеру привет. Увы, к тому времени того давно не было в живых: Юнкер умер в 1797 году, когда звезда Бетховена только ещё восходила.

Эта приятная поездка должна была вызвать у Бетховена чувство исчерпанности своих возможностей при боннском дворе, да и вообще при малых дворах Германии. Как выяснилось, среди пианистов-виртуозов тягаться ему было не с кем: он легко усваивал чужие приёмы, а его манеру игры перенять не мог никто, поскольку она заключалась не столько в технике, сколько в способе музыкального мышления, оригинального и дерзновенного. Между тем он был лишён возможности концертировать, как то подобало пианисту его уровня. Обязанности Бетховена в капелле сводились обычно к сопровождению оркестра и хора. В оркестре боннского Национального театра, открывшегося в 1789 году, Бетховен играл на альте, что в то время легко мог бы делать музыкант самых скромных способностей. Да и композиторский гений Бетховена, вполне очевидный для окружающих, в Бонне был не слишком востребован: жалованье ему платили не за сочинение музыки.

Наверное, после этой поездки родной Бонн стал казаться Бетховену безнадёжно провинциальным. Где-то совсем недалеко, во Франции, кипели политические страсти и разыгрывались непридуманные человеческие трагедии; в Вене, правда, никаких восстаний и революций не происходило, зато ставились новые оперы Моцарта, — а в Бонне было всё то же самое, что несколько лет тому назад… Те же люди, тот же распорядок служб и развлечений, те же разговоры в салонах, кружках и сообществах…

Бетховен уже понимал, что он не такой, как все. Он любил этот город на Рейне, любил своих друзей и подруг, но душа его рвалась прочь из этого мира, оболочка которого, впрочем, уже начинала трещать по швам.

Он не мог бросить службу в капелле, которая давала ему стабильный заработок, позволявший содержать совсем опустившегося отца и младших братьев. Значит, надо было вновь упрашивать курфюрста отпустить его в Вену, сохранив за ним должность и жалованье. Только в Вену, и никуда больше: там был Моцарт…

В декабре 1791 года все эти надежды рухнули.

Вероятно, о смерти Моцарта, случившейся 5 декабря, в Бонне стало известно примерно к середине месяца — то есть накануне очередного дня рождения Бетховена. Мы не знаем, как воспринял он это известие. Заплакал ли от потрясения (тогда мужчины не стеснялись слёз, если повод того заслуживал), замкнулся ли в холодном отчаянии, впал ли в прострацию… Несомненно, в кругу боннских музыкантов и меценатов печальную новость обсуждали широко и обстоятельно. Никаких слухов о том, что Моцарта могли отравить, ещё не возникло — эти домыслы появились лишь около 1825 года. Ранняя смерть была в ту пору едва ли не в порядке вещей, и почтительное удивление вызывали, наоборот, образцы долгожительства. Но всё же Моцарт был особенным случаем, и его утрата казалась вопиющей несправедливостью со стороны судьбы, а то и самого Бога. Даже глубоко набожный Гайдн назвал Моцарта «незаменимым человеком». Однако именно Гайдну пришлось в какой-то мере его заменить.