Бетховен

Бернадот, генерал-якобинец, а прежде санкюлот, был пылким почитателем Бонапарта, воплощения героя-революционера. Современники, названные Шиндлером, приписывают именно ему идею симфонии во славу великого человека, которую Бетховен взялся написать. В конце концов, именно Бонапарт вернул Австрии мир в октябре 1797 года. Он же стал прославленным победителем итальянской кампании. В тот момент еще можно было думать, что своими военными победами он осуществляет идеалы революции, а не пользуется событиями, чтобы создать свою империю.

На самом деле проект этой симфонии уже давно вызревал в уме Бетховена, и весьма вероятно, что Шиндлер, по обыкновению, подгоняет факты под свою теорию. В то время Бонапарт еще не стал первым консулом, он был талантливым полководцем, постепенно утверждавшим свой авторитет и свою власть. Нет сомнений в том, что Бетховен, не выносивший атмосферы полицейского государства, которая царила в Вене, всё больше и больше проникался идеями революции.

Бернадот вскоре покинул Вену. С французского посольства сорвали трехцветный флаг. Кто? Агенты императора? Люди из народа, «чернь», подталкиваемая французскими «эмигрантами», которые бежали от революции и нашли прибежище у европейской аристократии? Бернадот потребовал извинений, не получил их и уехал.

Какое будущее его ждет, если он продолжит терять слух? При мысли об этом у него голова шла кругом, и он обрушивался в гневе на своих родных или разражался шутками и проказами, давая волю своему неуравновешенному темпераменту. В его записках к друзьям смешиваются хула и похвала, гадости и диковатый юмор, признак неукротимой жизненной силы. Он ссорится, мирится, насмехается, уверяет в дружбе и нежности. Никого не пощадил — ни Цмескала, ни композитора Гуммеля, своего соперника и друга. Сегодня он «проклятая собака», а завтра ему «шлют поцелуи».

Может быть, именно из-за своего взрывного и неуемного характера Людвиг, вернувшись из второй поездки в Прагу, где с триумфом исполнил два своих первых концерта для фортепиано, подружился с человеком, который казался его полной противоположностью. Его звали Карл Фердинанд Аменда. Он родился в 1771 году, учился на богослова. Впоследствии он станет пастором в Курляндии, очаровательной стране лесов, озер и таинственных замков на дальних рубежах Балтики, но пока демон музыки завлек его в Вену, где он перебивался случайными заработками: был чтецом у князя Лобковица, учителем музыки у детей Моцарта — ведь он прекрасный скрипач. Едва очутившись в Вене, он мечтал лишь об одном — познакомиться с Бетховеном. Это случилось однажды вечером у Лобковица, когда Аменда играл на скрипке в составе квартета. Бетховен передал ему, что ждет его в гости, «чтобы помузицировать». Аменда примчался к нему однажды вечером, и потом они до поздней ночи провожали друг друга до дома.

Это любовь, утверждали «добрые души». Дружба с первого взгляда, возражали другие, более проницательные. Бетховену были свойственны такие сильные, но зачастую краткие увлечения. Один из его биографов, Эмиль Людвиг, даже нарисовал портрет Бетховена, окруженного миньонами, этакими Алкивиадами^{36}:

«У Бетховена была странная привычка, в период от двадцати до пятидесяти лет, окружать себя молодыми людьми, по большей части дилетантами, странствующими сомнительными авантюристами, которые всегда были красивы и моложе его. Он легко сходился с ними и обычно быстро их покидал. Нежный Аменда, в котором было что-то от святого Иоанна, стоял первым в этом списке. Затем шли несколько молодых аристократов. Бетховен часто говорил им „ты“, восторженно их принимал, а потом забывал о них».

Людвиг предстает здесь этаким Трималхионом^{37}. Или Сократом, одним из своих героев. Если только это не доказательство… Но поскольку надежные друзья в то же время подтверждали обилие и разнообразие его романов с женщинами, как мы уже могли убедиться, было бы неосторожно делать поспешные выводы. Его дружба с многочисленными мужчинами, порой страстная, могла быть проявлением бисексуальности или просто пылкого темперамента в те времена, когда дружба, как и все остальные чувства, охотно рядилась в одежды страсти. Вообще-то не его одного — после Сократа, Юлия Цезаря или Иисуса Христа — окружал целый двор молодых поклонников, и не он один поклонялся двум богиням любви.