Бьется сердце

Надежда и сама бы охотно порадовалась этому, не мучай её ужасная головная боль — словно чугунный шар перекатывается при каждом толчке машины. Ух, как ей опротивела за эти дни чужая кровать — узкая, жёсткая. И такой громкий в этой чужой комнате храп Тимира. За окном собака скулит, а под ухом он выводит рулады. Ведь и дома храпит, всю жизнь храпит, сколько она его знает, но как-то не обращала внимания, притерпелась с первого дня замужества. А тут — нет сил, хоть криком кричи!

Стареешь, Надежда Алгысовна, становишься всё нетерпимей. Как передёргивает её всю, когда Тимир случайно коснётся её во сне своей жёсткой пяткой! Не нога, а копыто какое-то. Недаром многие супруги к старости заводят каждый своё ложе. Пора бы и нам подумать.

Оцепенелые на морозе лиственницы плывут назад по обе стороны тракта, кружит белое однообразие. Как здесь красиво летом! Рядом с трактом вьётся неторопливая, вся в цветах, просёлочная дорога. Бывало, соскучишься по дому, ботиночки за плечи, и босиком по тёплой траве айда в родной Арылах. День побыла дома — и опять той же дорогой в школу. Однажды с Сергеем… Раннее лето было, уже зеленело всё…

Нет, не надо. Надежда отвернулась от окошка, ещё глубже втиснулась в свой угол, словно сторонясь кого-то четвёртого в машине, которого видела лишь она одна.

Теперь у тебя, Надежда Алгысовна, единственная тема для любовных воспоминаний — собственный муж, Тимир Иванович, который сидит сейчас рядом с шофёром и покачивает головой. Здесь можешь вспоминать сколько душе угодно: как давно-давно Тимир ни с того ни с сего стал ухаживать за тобой — строгий учитель, «чистюля», за своей недавней ученицей. Как принёс и задвинул под её девичью кровать свой чемодан. У него был прекрасный чемодан, в чехле.

А потом годы, годы… Словно отдушина — коротко мелькнувшая институтская пора, студенчество, муж далеко, дочка у родителей… Но мелькнуло, и снова прежнее — она мать, жена, будто не уезжала из Арылаха. Любовь под тёплым одеялом (тоже называется любовью), одни и те же праздники, нетрезвые разговоры за столом. Второй ребёнок родился, снова милые сердцу хлопоты вокруг малыша…

Но только ли для этого приходит женщина в мир? Только ли затем стучит в ней гулкое сердце, горят жадные губы, вспыхивают щёки?

Что он делает сейчас? И где он? Если райком и роно решили, то Бордуолах, конечно, неминуем. А может, он и сам уже понял это? Понял и, не дожидаясь худшего, собрался и махнул в Бордуолах? Неспроста же уехал он из райцентра раньше других — пока все учителя в районе, без лишних глаз и лишних свидетелей… К тому же начинается новая четверть, надо быть в Бордуолахе к началу занятий.

Господи, что я наделала! Что я наделала… Ведь это я одна во всём виновата! Вот сейчас приедет и узнает, что Аласова уже нет в Арылахе, не будет ни завтра, ни послезавтра. О господи! Пусть уж лучше прежняя мука, слёзы и метания, но всё-таки видеть его — хотя бы случайно, мельком, хотя бы словечком с ним перекинуться! А теперь — никогда?

Надежда даже привскочила со своего места, словно собираясь поторопить шофёра. Воротник душил, она распахнула пальто.

Тимир Иванович обернулся и вопросительно посмотрел на жену. Под его взглядом она осела, как оседает на холоде опара в горшке: нет-нет, Тима, я ничего…

Зевнув разок-другой и пошевелив затёкшей спиной, Пестряков обратился к шофёру:

— Какие новости в Арылахе?

— Да никаких, — с охотой отозвался шофёр. — Неделю назад весь наш десятый класс на охоту поехал — в Летяжье… Деревню взбулгачили не знаю как. А за главного у них пастух Лука, хромой-то!

Тимир Иванович откашлялся:

— А… классовод, Аласов?

— И он с ними. А верно ли, Тимир Иванович, что Аласов уезжает?

— П-правда…

— Жаль. Хороший он человек. Недавно Кардашевскому говорит: давайте устроим вечернюю школу в Арылахе. Для недоучек, вроде меня. В колхозе их порядочно наберётся, у кого пять классов, у кого шесть… Чем мы других хуже, со средним образованием? Я бы и в институте потянул…

— Ладно, ладно тебе! Давай гони поживее! — оборвал Пестряков. — Тут езды-то всего ничего, а мы тащимся целый день…

Майя

Ушла куда-то по своим делам Саргылана. Тихо в избе. Сидеть бы и сидеть вот так, у тёплой стены, запрокинув голову.

Сидишь, словно ждёшь чего-то, прислушиваясь и вздрагивая от каждого стука во дворе.

Ждала-ждала и дождалась.

Он вошёл, как был, в снегу, не обив валенок, стал перед ней на пороге.

— Майка, пришёл я… — и перевёл дух. — Наверно, скажешь, чурбан я, не так это делается, но не могу по-другому. Слушай, Майка, иди за меня замуж. Я же люблю тебя… Погоди, не говори ничего. Ответь одно только: да или нет. И я убегу.

Будто пол сдвинулся под ней. На глаза навернулись слёзы, она мотнула головой, стряхивая их, но слёзы снова подкатили.

— Да или нет?

— Погоди, Серёжа, как же ты…

— Майка, ни слова больше! Только да или нет.

Слёзы бежали у неё по щекам. Кто-то прошёл под окном, скрипя валенками. За секунду решалась целая жизнь.

— Нет, Серёжа.

— Майка, что ты говоришь, Майка! Ты подумай, что ты сказала! Да? Ведь да?

— Нет.

— Да, Майка, да?