Без аккомпанемента

— Эма, прекрати, — тихо сказал Юноскэ. — Это пустая болтовня. Ни к чему это все.

Эма пожала плечами:

— Пустая? С чего ты взял? Если в жизни все происходит, как в книжках, разве это неинтересно? И потом я была уверена, что Ватару-сан уже обо всем рассказал Кёко.

— Потому и не рассказывал, что неинтересно, — иронично фыркнул Ватару, сидя на полу со скрещенными ногами. — Но я не возражаю, если ты расскажешь, Эма. Это не настолько большая тайна, чтобы хранить ее за семью замками.

Эма подняла голову и, увидев, что Юноскэ молча смотрит в окно, глубоко вздохнула.

— Юноскэ-сан сразу начинает дуться. Надоел уже. Ну что тут такого особенного? Да таких историй полно!

— Кто тебе дал право так говорить? — низким голосом произнес Юноскэ. — Кто тебе дал право говорить, что таких историй полно?

— Ой, да ладно тебе. Чего так злиться-то? Что я такого сказала?

Сердитым движением руки Юноскэ уменьшил громкость проигрывателя. Звучавший в это время фортепианный концерт Рахманинова отдалился на задний план, а на смену ему пришел неприятный, назойливый звук, похожий на жужжание пчелы, который тут же начал заполнять собою окружающие сумерки.

— Знаешь что, Эма, чужая жизнь — это не то, о чем все непременно должны знать. И это не то, над чем можно иронизировать, как делают некоторые тертые журналисты, да еще и с таким видом, будто знаешь то, чего знать не должна.

— Да я вовсе не хотела…

— Нельзя лезть человеку в душу грязными лапами. Это грань неприличия. Кроме этого, что хочешь делай. Что хочешь говори. Полная свобода. Сравнивай нас, заигрывай с обоими сразу, мне все равно. Только душу топтать я тебе не позволю.

— Но, Юноскэ-сан…

— Может, хватит уже? — Ватару улыбнулся и, наклонившись вперед, успокаивающе похлопал Юноскэ по руке. — Не ссорьтесь. Это того не стоит.

Я подумала, что мне следовало бы что-то сказать, но не сообразила, что именно. Как глупая утка, я в полной растерянности смотрела то на Ватару, то на Юноскэ.

Ватару повернулся ко мне и игриво вздохнул:

— Стоит завести речь о моей семье, он реагирует так, будто это касается его лично. У нас у обоих сильная аллергия на родственников, что у меня, что у него. Одного не могу понять — откуда взялась эта аллергия у сынка процветающего доктора, который, казалось бы, вырос на всем готовом?

Эма сделала недовольное лицо и попросила у меня сигарету. Я протянула ей «Эм-Эф» и дала прикурить от спички.

Юноскэ вернул проигрыватель на прежнюю громкость. Я пыталась рассмотреть выражение его лица, но было слишком темно.

— Мой дед был родом из Киото, — неожиданно стал рассказывать Ватару. Его голос звучал спокойно и тихо. Пожалуй, даже слишком спокойно. Как будто говорил человек, собравшийся в скором времени умереть. — Дед со стороны отца. Там он держал маленькую лавку японских сладостей, которую потом унаследовал мой отец. Так что мы с сестрой тоже родились в Киото. Но когда сестре было пять лет, а мне два, отец заболел и умер. Мать стала заправлять лавкой в одиночку, а поскольку она была женщиной весьма любвеобильной, то в скором времени познакомилась с хозяином магазина «Сэнгэндо» из Сэндая и влюбилась в него. Насколько я знаю, все вокруг ее отговаривали. Но она совершенно потеряла голову. Вплоть до того, что была готова вовсе разорвать отношения с киотоской родней. Она закрыла лавку, вторично вышла замуж и переехала в Сэндай. Нас, разумеется, взяла с собой. Только, как оказалось, атмосфера «Сэнгэндо» ей совершенно не подходила. «Сэнгэндо» — это такое место, где каждый кусочек рисового теста замешан на каких-то заплесневелых моральных принципах и абсолютно феодальных обычаях. Конечно, после маленькой лавки в Киото, где мать была сама себе хозяйкой, здешние нравы подорвали ее психику. А ее новый муж… ну, мой нынешний отец… он опять начал волочиться за бабами и заводить себе любовниц. А матери тем временем приходилось сносить издевки от свекра, свекрови и каких-то других непонятных родственников… В общем, когда мне было девять лет, ее внезапно не стало.