Без аккомпанемента

Со стороны дни казались спокойными, как море во время штиля. Комитет борьбы за отмену школьной формы фактически был распущен. Я по-прежнему заявлялась в школу без гольфов и в блузках с острым воротничком, но только толку от таких ничтожных попыток протеста не было никакого.

Постепенно об этом забыла даже Джули, которая поначалу критиковала меня за роспуск комитета. Теперь каждый раз во время уроков она раскрывала под партой альбом для эскизов и рисовала наброски. Джули страстно мечтала поступить в какой-нибудь из токийских университетов изящных искусств. Время от времени мы с ней разговаривали о том, какие учебные заведения есть в Токио, правда ее рассуждения, не в пример моим, всегда были очень предметными и дельными.

«Я вполне готова к тому, что с первого раза никуда не пройду, — говорила она, — но как только мы закончим школу, все равно подамся в Токио. Родители, наверное, будут против, но какое мне до них дело. В любом случае на их деньги я уже давно не рассчитываю. Так вот, значит, приезжаю в Токио и сразу на халяву подселяюсь к подруге. Если при этом подрабатывать, то на еду хватит… Ну о чем ты говоришь, Кёко! Конечно к подруге, откуда у меня там парни! Есть одна чувиха, мужиковатая такая, на меня похожа. Говорит, что я могу нагрянуть, когда пожелаю. Она студентка, первокурсница художественного факультета. Она и научить меня всему сможет, а еще у нее дома собирается компашка из непонятно кого… В общем, скучать не придется».

Кстати, именно Джули подала идею возродить комитет борьбы в новом виде, чтобы сорвать намеченную на будущий год выпускную церемонию. Но то ли она сама особенно не горела желанием, то ли я не выказала достаточного энтузиазма, только все эти разговоры так и сошли на нет.

Я стала больше времени проводить с Рэйко. Когда я не встречалась с Ватару или не планировала с ним встретиться, мы с Рэйко обычно ходили в кино или просто бесцельно слонялись по парку.

Находиться рядом с Рэйко было приятно. Она не говорила лишнего, но если уж что-то рассказывала, то чем дольше я ее слушала, тем больше ее особая манера речи, образная и нарочито замедленная, создавала ощущение нереальности и залечивала душевные раны.

Она почти никогда не спрашивала о моей личной жизни и лишь один раз с многозначительным видом задала на удивление прямой вопрос:

— Кёко, ты еще девственница?

Церемонно улыбаясь, я напустила на себя важный вид:

— Как тебе сказать… Лучше оставим это твоему воображению.

Несмотря на то, что порой мы с удовольствием обсуждали такие скабрезные темы, что услышь нас учителя или родители, они тут же упали бы без чувств, ни я, ни Рэйко и ни Джули никогда не приставали друг к другу с расспросами, кто из нас девственница, а кто нет. Про себя я думала, что кое-какой опыт имела только Рэйко, но я никогда ее об этом не спрашивала и спрашивать не собиралась.

Довольно странно, что мы проявляли подобную деликатность в ту эпоху, когда все, наоборот, выставлялось на показ грубо и откровенно. Но такие уж у нас были отношения. Наверное, в этом было какое-то позерство, но мы и впрямь крайне редко рассказывали друг другу о своем опыте в половых вопросах, к которым, тем не менее, испытывали большой интерес.

— Надо избавляться, — лениво протянула Рэйко.

— От чего? — спросила я.

Рэйко достала из кармана школьного платья сигареты и закурила тут же на скамейке парка, совершенно не опасаясь, что ее может кто-то увидеть.

— Я имею в виду, если ты еще девственница. Ну, то есть, если предположить, что ты еще девственница, то от этого надо избавляться как можно скорее. Такие вещи на потом не берегут. Хотя, конечно, ты это и сама прекрасно понимаешь…

— Ты по своему опыту судишь?

— Как тебе сказать… Давай тоже оставим это твоему воображению.

Некоторое время мы любовались закатом в увядающем осеннем парке.

— Послушай, Рэйко, — сказала я, рассеянно провожая взглядом выпущенное ею облачко сигаретного дыма, — тебе в последнее время хотелось умереть?

— Постоянно. Только пока ты думаешь о смерти, ты не умрешь. Самое опасное, когда думаешь, думаешь… и потом уже никаких других мыслей не остается. Так что я вроде из последних сил держусь. Пока я еще могу об этом думать.

— То есть когда-нибудь снова наступит момент, когда ни о чем другом ты думать не сможешь?

— Может быть и наступит. Откуда же мне знать. Кстати, знаешь что? Я придумала новый способ умереть. Уходишь зимой в горы. В своей самой лучшей одежде поднимаешься на вершину. Там отпиваешь три глотка виски, а потом, как обычно, жуешь Гиминал или Броварин, пока во рту не станет сладко, и засыпаешь тут же, в снегу. Понимаешь, к чему я клоню? В этом случае твое тело сохранится красивым. Ну, разумеется, при условии, что его найдут до весны, пока снег не растает.

— Ты хочешь оставаться красивой даже после смерти?

— Конечно! Любая настоящая женщина этого хочет, покуда есть кому себя показывать, разве не так?

— Понятно. А твой молодой человек посмотрит на твое красивое мертвое лицо и начнет раскаиваться. И нести ему на себе этот крест всю оставшуюся жизнь. Вот такая изощренная месть в духе Рэйко.